— Кто?

— Неудачники.

— Так, все, отставить пессимизм, — повторил Илья уже менее уверенным голосом. — Я абсолютно уверен, что этот корабль в порядке. Просто в этом экипаже завелся лунатик, который поднялся из холодильника раньше времени и поковырялся, где не следовало.

— Вот так и запишем в протоколе технического осмотра, — съязвил Аксель. — А если серьезно, то это переходит все рамки вероятностного приличия. Не может быть, чтобы с нами случилось две катастрофы за… Черт, за очень долгое время, если взглянуть на это объективно…

— Вот именно. Помни о холодильниках и релятивистских эффектах, и тогда поймешь, что вероятности все еще в рамках приличия.

— Никаким приличием тут и не пахнет. За что мы ни возьмемся, все идет наперекосяк.

— Меня твой пессимизм уже достал, — прорычал Илья, схватившись за голову. — Эй, молчун, ты с нами?

— Да, — лениво отозвалась спальная полка Густава.

— Ты что там читаешь? Может, поделишься хорошими новостями, которые мы пропустили?

— Регулус объявил о своей независимости, — все так же лениво стекали слова со спальной полки.

— Гм… — задумался Илья. — Это, наверное, хорошо. И долго продлилась независимость?

— Сорок месяцев.

— А вот это уже не очень хорошо. И сколько жертв?

— Три с половиной тысячи.

— Всего три с половиной? — задумчиво почесал Илья подбородок. — Это, наверное, плохо.

— Что плохо? — возмутился Аксель. — Плохо, что погибло не три с половиной миллиона?

— Плохо не само число, а то, что за ним кроется. Целая развитая колония объявила о своей независимости, а спустя всего лишь сорок месяцев и три с половиной тысячи трупов забрала свое заявление обратно. Это можно понимать по-разному, но я всегда думал, что ничто так хорошо не демонстрирует военную мощь, как способность принудить вражескую сторону к капитуляции еще до начала крупномасштабных военных действий. Кажется, за время нашего отсутствия Солнечная система смогла себе построить ежовые рукавицы на несколько калибров побольше.

— Это все полемика. У тебя вообще есть уважение к человеческой жизни?

— Уважение к жизни бывает разным. Знаешь, что определяет цену жизни?

— Сейчас угадаю…

— Смерть.

— Не угадал, — вздохнул Аксель.

— Смерть подводит все итоги и определяет истинную ценность прожитой тобой жизни.

— По твоей логике выходит, что чем больше в своей жизни успел сделать человек, тем сильнее ценится его жизнь.

— Вот именно.

— Тогда почему смерть молодых мы оплакиваем сильнее, чем смерть стариков?

— Потому что нет смысла оплакивать заслуги, они ведь уже есть и никуда не денутся. Мы оплакиваем утраченный потенциал, который усопшие не успели реализовать.

— Знаешь, что? — сделал Аксель глубокий вдох, но тут же сдержался от резких выражений. — Да ну тебя с твоей оценочной системой!

— Не обижайся.

— Я не обижаюсь! — почти выкрикнул он и тут же сделал еще один глубокий вдох. — Достала меня просто вся эта ситуация. Хотя, я не уверен, может и не достала. Может, на меня просто все еще действует Будильник.

— Будильник уже давно выветрился.

— Да? — саркастично покривил Аксель лицом. — Спасибо, теперь буду знать, что меня совершенно точно достала вся эта ситуация. Не могу долго на месте сидеть и ждать невесть чего. Особенно когда ко кораблю ходит какой-то вредитель и портит аппаратуру.

— А почему ты решил, что это именно вредитель? — вдруг спросил Густав, и журнал в его руках издал шуршание.

— Верно! — хлопнул Аксель в ладоши. — Может быть это вредительница.

— Нет, — фальшиво усмехнулся Илья. — Быть не может. На этом корабле только две женщины, и я уверен, что ни одной из них и в голову не придет такая чушь.

— Откуда такая уверенность?

— А ты с Ирмой вообще общался? Да она же божий одуванчик!

— …который дал корреспонденту леща на глазах у всех.

— С каждым могло быть. Особенно под Будильником.

— Допустим, что ты прав, и Ирма не могла такого натворить. А Вильма?

— Вильма? — отстраненно посмотрел Илья на потолок и слегка задумался. — Нет, Вильма точно нет.

— Вильма тоже божий одуванчик?

— Нет, просто я, кажется, достаточно хорошо узнал ее и начал понимать ход ее мыслей.

— Поверь моему горькому опыту и не совершай тех же ошибок, — с осуждением покачал Аксель головой. — Влюбиться в женщину и достаточно хорошо узнать ее — это две совершенно разные…

Петре некоторое время продолжал вслушиваться в тишину, недоумевая от затянувшейся паузы, допущенной Акселем прямо посреди фразы. Без звука полумрак в комнате отдыха словно бы стал гуще и осязаемее, а весь корабль немного мертвее. В какой-то момент его сердце дрогнуло за работоспособность служебного оборудования, и он бросил на камеру полный паники взгляд. В тот миг он понял, как сильно он дорожит этой камерой. Без нее все это безумное путешествие теряло для него всяческий смысл. Она была центром вселенной и смыслом его жизни все последние несколько месяцев, и он устыдился того, что все это время относился к ней, как к обычному куску пластика и металла. Он ведь посреди пустого космоса, где сломанную камеру нечем заменить, а то, что на ней записано, заменить было вообще невозможно. Наверное, так и чувствовали себя выжившие, когда узнали о гибели Бьярне.

Петре быстро нашел причину обрыва воспроизведения. Чувство облегчения не успело его посетить в тот краткий миг, когда страх за бесценное оборудование сменился легким возмущением, и из его глотки вылетел взволнованный восклик:

— Зачем?

— Потому что хватит, — вручила ему Ирма пучок вырванных из камеры штекеров. — Это уже чересчур.

Следующие несколько секунд он теребил в руках провода, и этого хватило, чтобы перевести дыхание и немного сдуть вену на виске. Он много слышал о работе с подслушивающими устройствами, но это был его первый практический опыт. Для него это было подобно закидыванию удочки в пруд, и не сложно представить чувство, когда натянувшаяся леска вдруг обрывается, как это только что произошло с его натянутыми нервами. Он не знал, на какой улов рассчитывал, но до последнего верил, что на его наживку клюнет кто-то очень упитанный.

— Это же была лишь малая часть записанного разговора, — немного успокоился он и начал сворачивать провода. — Вы хоть понимаете, что я за всю свою карьеру не мог вытрясти из людей столько открытости и честности, сколько за этот чертов день? Вы хоть понимаете, на какие жертвы я пошел?

— Да, понимаю, вы пожертвовали целой банкой фасоли, — ответила она вполголоса, словно боялась, что их самих кто-то может подслушивать. — Но вы услышали достаточно. Они признались, что не делали этого.

— Нет, — отказывался Петре признавать поражение и так же конспираторски занизил голос. — Они лишь сказали вслух, что не делали этого. Мы можем принимать их слова за истину только в том случае, если они не врут друг другу.

— Если кто-то из них и врет остальным двоим, то ваша камера, — бросила Ирма недобрый взгляд на аппаратуру, — не поможет нам это установить.

— И все же мы должны попробовать. Давайте послушаем их еще немного.

— Нет, — категорично качнула Ирма головой. — Я не могу вам этого позволить. Если хотите, можете продолжать играть в сыщика и, как обычно, сделать все за моей спиной, не спросив ни у кого разрешения, но пока я рядом с вами, я должна вам напомнить, что на космических кораблях так не делается. Мы услышали то, чего совсем не должны были слышать.

— Вас смутило то, что они поставили под сомнение ваше психическое равновесие?

— Нет, — выдала она что-то между правдой и полуправдой и смущенно отвела взгляд. — Мы услышали то, как они обсуждают взаимоотношения Ильи с Вильмой, а это уже очень личное.

— И что из этого? Разве такие взаимоотношения не запрещены на космических кораблях?

— Запрещены, но нас с вами это никак не оправдывает. Вторгаться в личные мысли и чувства без спроса — это вопиющее нарушение кодекса поведения. Я бы сказала, что это даже хуже служебных романов.