— Много времени на это уйдет?
— Надо прикинуть, — уклончиво ответил Гэдж: Саруман наверняка оставил ему небольшой запас этой настойки (с недавних пор Шарки понемногу подмешивал её в снадобье, предназначавшееся для Каграта). — Кажется, у меня было чуточку…
Он не договорил.
Жуткий, резью отдающийся в ушах нечеловеческий крик внезапно разорвал, разбил стеклянную тишину Лабиринта ледяными осколками. Это был полустон-полувопль, перемежаемый прерывистым невнятным подвыванием — мычащим и нечленораздельным, но исполненным такого ужаса и неописуемой му́ки, что кровь застыла у Гэджа в жилах…
— Ма-о-ы-ы-ы-ы… А-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы!..
Стон замер, захлебнулся, оборвался судорожным сдавленным хрипом…
— Траин! — выдохнул Гэндальф.
Они с Гэджем бросились обратно в Убежище, ворвались в тесную темную келью. Шмыр лежал, разметавшись на жалкой постели, руки его были бессильно раскинуты, рот беспомощно раззявлен точно в немой мольбе, снулый застывший глаз слепо таращился в темноту — и не надо было ни лихорадочно трясти бедолагу-гнома за грудки, ни щупать пульс у него под подбородком, ни подносить зеркало к губам, чтобы понять, что Шмыр окончательно и безнадежно мертв…
— Силы небесные! — пробормотал Гэдж.
На страшном, изрытом шрамами лице Траина застыло выражение нестерпимого ужаса. Взгляд его единственного глаза, выкатившегося чуть ли не на лоб, был устремлен куда-то в дальний угол — и в свете поднесенной свечи каменная кладка в этом месте чуть поблескивала, словно подернутая изморозью. Что Шмыр там увидел, в этом тёмном углу? Что почувствовал? Что его убило?
В каморке стоял холод. Неподвижный. Мертвый. Кладбищенский. Матёрый холод старого забытого склепа — плотный и слежавшийся, как давний сугроб.
Гэндальф побледнел. Рывком шагнул вперед.
— Гэдж. Он здесь.
— Кто? — прошептал орк. Но знакомый удушливый страх уже окутывал его, уже поднимался от пола, исходил от стен, сводил болезненным спазмом горло…
И в этот момент раздался Крик.
Но на этот раз он звучал не в отдалении, не над потолком, не где-то там высоко над головой — пронзительный, рвущий душу, надрывный вопль родился здесь, рядом, за ближайшей стеной — той, на которой поблескивала изморозь, той, от которой орка и волшебника отделяло едва ли три фута — за стеной, на которую в смертном ужасе был устремлен мертвый взгляд несчастного Шмыра! И на какое-то мгновение Гэдж тоже помертвел… Из легких его будто разом выжали весь воздух, к горлу метнулась тошнота, леденящий холод охватил с головы до ног, в голове помутилось — он проваливался в жадное черное жерло гнилого колодца, и там, внизу, его поджидала хищная звероподобная тварь, порождение ночного кошмара и чудовищной искаженности, и злобно сверкал из темноты её налитый кровью глаз: вздутый, желтовато-бурый, неестественно вывороченный, как у Шмыра… нет, он сам был Шмыром и корчился в агонии на груде грязных одеял; он тонул, задыхаясь, в горячечном мареве лихорадки, и тело его жгла злая крапива… или удары кагратова хлыста?; он висел на дыбе, истерзанный и беспомощный, и чья-то омерзительная физиономия гадко ухмылялась ему в лицо… Вопль назгула выворачивал его наизнанку, и Гэдж зарыдал; он бился головой о стену, захлебываясь собственным криком, готовый зарыться в камень, сойти с ума, умереть — прямо здесь и сейчас, лишь бы не слышать этого мерзкого, исторгнутого нутром Удуна воя, вскрывающего, будто кривым ножом, самые потаенные, самые болезненные нарывы его души, погружающего в вихрь своих и чужих чувств, ощущений, воспоминаний, страшных видений… «Не слушай, Гэдж! Не поддавайся ему! Ради Творца!» — ворвался в его дурнотный морок чей-то отчаянный шепот, но орк не мог справиться с собой, не мог заставить себя заткнуть уши, был сейчас над собой не властен, и Тьма застилала ему глаза, и руки и ноги стали чужими, непослушными, живущими своей жизнью, и ладонь его потянулась к кинжалу, висевшему на поясе, такому острому, такому удобному, жаждущему крови, крови, крови…
Кинжал обжег его руку, словно добела раскаленный. Гэдж вскрикнул.
Что-то — или кто-то — тут же отшвырнуло его в угол, и мир перед ним померк.
Все пропало — разом, точно перед глазами Гэджа упал плотный чёрный занавес.
— Gwanno! Gwanno lagor! — грянуло во тьме.
…Тишина.
Гэдж медленно приходил в себя. Он сидел в углу, скорчившись, словно раненный в живот, дрожа всем телом, всхлипывая и кулаками утирая текущие по лицу не то пот, не то слезы. Гэндальф стоял неподалеку, возле противоположной стены, как-то деревянно застыв, положив на стену обе раскрытые ладони — и странное золотистое свечение исходило от его чуть дрожащих, вжавшихся в камень пальцев — и впитывалось в невидимые по́ры, проникало в них, как проникают в толщу суровой горной породы теплые солнечные лучи.
Глаза волшебника были закрыты, и губы что-то шептали — быстро, сбивчиво, лихорадочно:
— Le uquen… alatholad… gwanno… le dangen…
Холод медленно отступал.
Голова Гэндальфа клонилась ниже и ниже; казалось, еще немного — и он упрется в стену лбом. Пальцы его впились в камень с такой силой, что побелели костяшки — волшебник будто пытался удержать на месте саму каменную твердь, не дать ей рухнуть, сдвинуться с места, не позволить тому, что таилось там, за стеной, прорваться сквозь щели и трещины ненадежной преграды и погрести под обломками крохотный, затерянный во тьме Лабиринта шмыров мирок. Или маг просто пытался удержаться на ногах сам?
Это был какой-то странный поединок сквозь толщу камня, незримый, но оттого не менее беспощадный и отчаянный… Ставкой в котором служила, кажется, его, Гэджа, трусливая и податливая душонка.
Время застыло, как стекло. Гэдж ощущал себя мухой, застрявшей в куске янтаря — в вечной неподвижности, неизменности, безвременье. Ему казалось, что это никогда не закончится…
Назгул — там, снаружи — молчал. Но сквозь гнетущую тишину внезапно порвался другой, едва слышный звук — не то шелестящий отрывистый шепот, не то приглушенный, торжествующий смех; потом все затихло…
***
…но Гэндальф ещё несколько секунд стоял неподвижно, точно боялся шевельнуться и перестать подпирать стену плечом, наконец отшатнулся, покачиваясь, схватился рукой за край стола, чтобы удержать равновесие. Чуть помедлил, шагнул вперед и тяжело опустился — скорее рухнул — на лавку. Откинул голову назад, прислонился затылком к стене и закрыл глаза.
— Он… ушёл? — пробормотал Гэдж. Его все ещё трясло.
Волшебник тяжело переводил дух.
— Он вернётся, — сказал он хрипло. — И, вероятно, не один. Они теперь знают, что я — здесь. — Он провел руками по щекам — медленно и с такой силой, точно пытался содрать с них кожу. Дотянулся до кувшина-умывальника, плеснул в пригоршню холодной воды и обтер пылающее лицо.
Гэдж молчал. Ему казалось, будто чья-то рука, мерзкая, как паук, дотянулась до него из беспощадной тьмы и заползла под рубаху… нет глубже — к самому сердцу, стиснула его в кулаке, стремясь прекратить суетливое биение, сжала мёртвой ледяной хваткой. Орк посмотрел на свою ладонь — она горела, словно обожженная раскаленным железом. Алая полоса клеймом протянулась по коже наискось от запястья к кончикам пальцев.
— Что это? — пробормотал он. — Ожог? Откуда?.. Что я делал?
Гэндальф медленно повернул к нему голову.
— Ты не помнишь? Схватился за кинжал, — устало проговорил он.
— Зачем?
— А зачем обычно хватаются за оружие? Видимо, для того, чтобы кого-нибудь убить.
— Кого? — тупо спросил Гэдж. Мысли его ворочались в голове тяжело, точно заржавевшие шестерёнки. Кинжал почему-то валялся на полу под столом; Гэдж поднял его — он был уже не горячим, а едва тёплым — и уложил в ножны.
— Колдовская сила назгула чуть было не пробудила в тебе тёмную сторону твоего фэа, — после небольшой паузы пояснил маг. — И мне пришлось вмешаться, чтобы… этого не допустить. Н-да. — Он тоже посмотрел на свои руки, повернул их так и этак, пошевелил пальцами, точно желая убедиться в их целостности. — Теперь там, в Башне, известно, что я — жив. Или, по крайней мере, что в Замке прячется существо, наделенное Силой.
