Но он сдержался. Привел свои недостойные чувства к повиновению. Крепко сжал губы. И лицо его стало холодным и неподвижным, каким и должно быть у истинного мужчины — спокойной, невозмутимой и бесстрастной каменной маской… по крайней мере, он изо всех сил на это надеялся.

Гэндальф бросил на краснеющие угли охапку сухого валежника, коснулся её кончиком посоха, негромко произнес: «Наур!» — и огонь в очаге вновь весело вспыхнул, затрещал бойко, радостно и приветливо. Волшебник опустился на землю возле костра, пошарил в своей котомке, достал неизменную вересковую трубку и кожаный кисет. Рассеянно покрутил их в руках, как будто забыв, зачем они ему вдруг понадобились.

— Это Саруман тебе сказал? — прочищая чашу трубки обернутым в платок грязноватым пальцем, спросил он у Гэджа.

— Что сказал?

— Что у тебя… нет дара?

— Нет, он мне ничего не говорил, — пробурчал Гэдж. — Почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Нельзя спрашивать? — Волшебник неторопливо развязал кисет, насыпал в трубку щепотку табачных листьев, мягко и аккуратно её примял. — Ты, я вижу, о своем учителе совсем не вспоминаешь в последнее время.

Гэдж стиснул зубы. Его «бесстрастная каменная маска» как-то жалко и неожиданно поплыла с лица, и отчаянным усилием воли он поспешил водрузить её обратно.

— А чего мне о нем вспоминать? Он там, в Гондоре, тоже не сильно-то обо мне тоскует.

— Ты по-прежнему на него зол…

— Это вопрос?

Гэндальф покачал головой. Он наконец набил трубку и, запалив от костра сухой прутик, принялся сноровисто её раскуривать. Гэдж сидел, опустив голову, не глядя на мага, и палочкой чертил на земле перед собой какие-то фигуры, знаки, рисунки, возводил целый частокол изогнутых, параллельных, ломаных линий. Он, конечно, кривил душой: увы, Саруман по-прежнему занимал в его мыслях куда большее место, чем ему этого хотелось бы.

— Мне вот что интересно, — едва слышно пробормотал он, — догадался он все-таки, от чего умер этот бедолага Бран, или нет? Он говорил, неудача была связана с составом крови… кровь Эстора по каким-то причинам оказалась не подходящей для Брана, но по каким — непонятно…

— А ты бы хотел это узнать, Гэдж?

— Конечно, хотел бы, что за вопрос… Странное дело: Эстор и Бран были друзьями… а вот кровь их почему-то оказалась того, ну… недружественной.

— А может, они поссорились накануне, м-м? — небрежно заметил волшебник. — Или кровь роханца Эстора попросту не пожелала течь в жилах дунлединга Брана? Рохан и Дунланд, знаешь ли, испокон веков не слишком друг друга жаловали…

Гэдж быстро поднял голову. Тон Гэндальфа был совершенно серьёзен — но на губах мага вновь мерцала эта неуловимая, как блуждающий огонек, хитровато-насмешливая улыбка. Орк немедленно вскипел:

— Что за… дурацкие измышления? Опять потешаешься, господин Гэндальф, да? По-твоему, это тоже «забавно»?

— Ну-ну, охолони, друг мой! — Гэндальф непринужденно попыхивал трубкой. — Честное слово, не нужно воспринимать все так… преувеличенно и болезненно. В мире, знаешь ли, на самом деле очень много забавного.

— Угу. Стоит хотя бы на тебя посмотреть, — проворчал Гэдж. Он был сердит на волшебника и хотел вывести его из себя: лукавое добродушие и непробиваемая невозмутимость мага действовали на него распаляюще, ровно красная тряпка на быка.

— По-твоему, ты меня уел? — посмеиваясь, заметил Гэндальф. — Вот уж нет! Я, наверно, только порадуюсь, если мне лишний раз удастся заставить тебя улыбнуться.

— Тебе так нравится быть шутом?

— Мудрый правитель к словам шута прислушается скорее, нежели к словам иного вельможи.

— Завидное знание придворной жизни! Тебе, выходит, частенько приходилось шутовством пробавляться?

Орк говорил совсем тихо, себе в нос, но почему-то не сомневался, что волшебник прекрасно его услышал, хоть и не подал вида. Гэндальф сидел, прикрыв глаза и спрятавшись за пряди седых волос, окутанный клубами вонючего табачного дыма — но орку почему-то казалось, что маг по-прежнему смотрит прямо на него: так цепко, неотрывно и всё подмечающе, что вынести это было совершенно невозможно. Гэдж вскочил и, буркнув: «Пойду спать!» — поспешно нырнул в темноту.

Уйду, мрачно сказал он себе. Завтра же. Как только мы выберемся из проклятого леса…

Он забрался под навес, как обычно устроенный неподалеку на случай дождя, и, несмотря на стоявшую в лесу ватную духоту, до ушей завернулся в плотное шерстяное одеяло. «Нашел себе забаву, старый пень! — с раздражением думал он, ворочаясь с боку на бок, жестоко глодаемый горькой неизбывной обидой. — То-то скалится изо дня в день, точно скоморох на ярмарке! Придворный шут, тоже мне! Ладно, завтра мы с тобой расстанемся, господин Гэндальф, убийца Анориэля, завтра избавишься наконец от моего неугодного общества, и…»

Рука его внезапно нащупала у изголовья что-то хрусткое и шуршащее, подозрительно напоминающее сложенные в стопку бумажные листы.

Гэдж замер.

Его гневная мысль оборвалась на середине.

Он выкрутился из одеяла, схватил шуршащую находку и выбрался из-под навеса к свету костра… Да, так оно и было: в руках он держал свою рукопись, потрепанную и слегка обуглившуюся по краям, но, без сомнения, сохранившуюся практически в целости — не хватало лишь нескольких последних страниц, имевших несчастье угодить в самое полымя.

— А, — прохрипел Гэдж. — Эт-то… — Остальные слова жалко застряли у него в горле.

Волшебник все еще сидел возле костра, что-то задумчиво выкладывая на земле из веточек и погасших угольков. Услышав невнятное бормотание Гэджа, поднял голову.

— Что?

— Ты… её вытащил… мою рукопись. Вытащил её из огня. — Гэдж моргнул, чтобы прогнать странное неприятное жжение в глазах. И окончательно почувствовал себя распоследним дурнем.

Волшебник пожал плечами.

— Да что-то мне показалось, что она тебе еще пригодится. Я был не прав?

Орк молчал. По-прежнему стоял, сжимая в руке пачку бумажных листов, с трудом веря своим глазам, не чуя под собой ног — ему казалось, будто к нему внезапно вернулся насильно вырванный и потерянно блуждавший в отдалении осколок души. Через силу прошептал:

— Я, это… как его, короче… С-спасибо.

С треском лопнула в костре сырая ветка. Пламя выбросило в воздух длинный красный язык, точно желая подразнить кого-то, прячущегося в темноте.

— Не за что, Гэдж, — помолчав, отозвался волшебник.

Орк перевел дыхание:

— Я… в общем… наврал тебе насчет того, что хотел все это сжечь.

— Я знаю. — Гэндальф, не глядя, запустил руку в кострище за очередным угольком, обжегся, отдернул руку и приглушенно выругался. — Надеюсь, ты больше не мыслишь втихомолку от меня улизнуть, м-м? — Он подул на обожженные пальцы и, заметив, что Гэдж по-прежнему смущенно топчется неподалеку, вопросительно поднял брови. — Что-то еще?

— Я тебе нагрубил, — медленно, насупившись, глядя в землю, пробормотал орк. Добавить «прошу прощения» было выше его сил.

Волшебник отрывисто усмехнулся.

— Не ты первый, не ты последний… Забудем, Гэдж. Доброй ночи, дружище — завтра нам предстоит явно не легкий день…

Изенгардский конюший Йохар был детиной видным, рослым, рыжим и конопатым — двести пятьдесят фунтов крепкого мускулистого торса, поставленного на короткие кривоватые ноги. На ужин Эру́ послал ему кусок мясного пирога, который Йохар, сидя на лавочке под стеной денника, и уписывал с завидным аппетитом, заливая каждый глоток загадочным содержимым из спрятанной за пазухой кожаной фляги. Впрочем, появление Сарумана врасплох его не застало.

— А, господин чародей. Я так и знал, что ты вскоре сюда пожалуешь, — торопливо проглатывая очередной кусок пирога и вскакивая с лавочки, сообщил он Белому магу. — А спросишь — откуда? Твой ворон добрых полчаса возле меня крутился, только пару минут назад улетел. Явно неспроста…

Саруман не удивился:

— Гарх? Что ему нужно было?