Лицо Сарумана в медленно тающем голубоватом отсвете сделалось застывшим и гипсово-белым, точно неудачная посмертная маска.

— Гэндальф не появлялся? — отрывисто спросил он. Пару часов назад Гэндальф отправился в лагерь Келеборна, то ли надеясь оказать на месте какую-то помощь, то ли полагая, что присутствие волшебника в любом случае может оказаться для эльфов небесполезным. «Даже такого волшебника, как ты?» — с раздражением спросил тогда Белый маг, настроение которого в последние несколько часов ухудшалось с каждой минутой.

Радагаст пожал плечами.

— Вероятнее всего, он теперь появится вместе с эльфами. Они должны вот-вот подойти.

— Весьма типично для Гэндальфа — исчезать в тот момент, когда он наконец мог бы хоть как-то пригодиться. Ладно. — Саруман решительно взял в руки угаснувший кинжал. — Мне нужно взглянуть на эту Змеиную лощину.

Радагаст смотрел с сомнением:

— Сейчас? Зачем? Опасно соваться в лес на ночь глядя, тем более если в Змеиной лощине действительно что-то неладно… Не лучше ли подождать до утра?

— Не лучше. Я всего лишь хочу узнать, цел ли он там, этот твой «якорек» и не разметало ли его по кустам шальным ветерком. Да и любопытно увидеть, как поведет себя в этом неладном месте зачарованный кинжал… Полагаю, это не займёт много времени.

Радагаст насупился. Как ни мало он одобрял сарумановы замыслы в целом и желание соваться ночью в лес в частности, но все же чувствовал своим долгом как-то обозначить свое участие:

— Я пойду с тобой.

Белый маг отрицательно качнул головой.

— Нет. Не стоит оставлять Росгобел совсем без защиты. Будь здесь и жди Келеборна и Гэндальфа, эльфы должны появиться в течение ближайшего часа… лучше обойди вокруг дома да проверь, все ли из заклятий, поддерживающих Завесу, на своих местах, целы и работают как до́лжно. А уж я постараюсь надолго не пропадать… Обещаю.

Сквозь боль и дурноту Гэдж смутно осознавал всё окружающее. Кто-то из орков все-таки выдернул клинок из его раны — наверно, жаль было терять в неизвестности хороший кинжал. Дыру под ребром Гэджу заткнули пучком корпии, и даже попытались перевязать прямо поверх рубахи; потом куда-то волокли, потом подняли и усадили на холку лошади, и холодная лапа Хэлкара, угнездившегося позади, в седле, крепко обхватила его за плечи. Конь, фыркая, шёл быстрой тряской рысью, и при каждом его шаге в бок Гэджа как будто снова всаживали нож, и выбивалась из раны кровь, и повязка медленно, но верно пропитывалась насквозь, вязко набухала и сползала, сползала, становясь тяжёлой и мокрой. Впрочем, это продолжалось недолго, не больше нескольких минут; потом Гэджа сбросили на землю, и он пришёл в себя от резкого, шибанувшего ему в нос едкого запаха.

Это Хэлкар прежде, чем выехать из лагеря, предусмотрительно запасся пузырьком с нюхательной солью.

— Ну-ну, давай, окстись, орк… ты мне ещё нужен… Ненадолго.

Гэдж с трудом проморгался. Поднял голову — и упёрся во взгляд назгула, будто в глухую стену: тёмную, непробиваемую, заполняющую собой все обозримое пространство… И всё же сквозь кровавый туман, стоящий перед взором, Гэдж узнал приметное место — ту самую лощинку, на краю которой росла древняя седая ветла. Почему Хэлкар привёз его именно сюда? Может, потому, что именно здесь, в силу каких-то неведомых причин, воспоминания Гэджа были особенно яркими и отчетливыми, потому, что именно здесь находилась «дверца», приоткрывающая лазейку в Мир-Гэджа-до-Крепости, и назгул хотел подобрать к этой «дверце» ключик? Орк не знал — и не имел никаких сил этого выяснять.

Он полусидел, привалившись спиной к огромному замшелому пню, и Хэлкар мрачной холодной глыбой нависал над ним, пытаясь привести в чувства.

— Очухался? Смотри сюда.

Перед глазами Гэджа возникло кольцо — тонкий золотой ободок с алым камнем. Назгул что-то зашептал — не то на Черном Наречии, не то на каком-то другом, незнакомом Гэджу языке, изобилующем шипящими и лязгающими звукосочетаниями; колючие уродливые слова вбуравливались в сознание, как стальные клинья вбуравливаются в камень, заставляя его крошиться и трескаться, принимать нужную каменотесу форму. Красный минерал в перстне, маячивший перед взором Гэджа, представлялся ему огоньком, блуждающим в буром, как засохшая кровь, мокром тумане, облепляющем с головы до ног, рождающем в голове смутные видения: отблеск пламени в подвале… замшелые стены Крепости… внутренний двор… подземелье… Комната-с-колодцем… приземистая, заплесканная кровью плаха…

— Не то, вернись в лес… В лес, — приказал назгул. Алый камень в его перстне был уже не огоньком — кровавым глазом, заглядывающим, казалось Гэджу, в самую его душу, выворачивающим её наизнанку — так вязальный крючок выворачивает старый драный носок, — пытающимся проникнуть взором в самые сокровенные уголки. Багровое мерцание то начинало угасать, то разгоралось с новой нестерпимой силой, рождая ужас и боль, а в этой боли — тени, образы, смутные очертания вещей, людей и ландшафтов, вереницу знакомых и незнакомых лиц, предметов, картинок: осенний лес, полянка с замшелым пнем… старая ветла на краю… тропа, уходящая в овраг, вдоль ручья и дальше — на юго-запад, к холму на опушке Лихолесья… к старому бревенчатому дому за плетенной из тальника изгородью… с поросшим зеленоватым мхом порогом, потемневшим от времени высоким коньком на крыше и увитыми плющом столбиками крыльца…

— Овраг, ручей, холм… — бормотал назгул. — Дальше, что дальше?

Дальше не было ничего, только туман — сверху, снизу, по сторонам. Что-то не пускало Гэджа вперёд, какая-то упругая невидимая сеть. Туман кружился — и только; не было в этом тумане ни видений, ни образов, ни продолжения пути… Была неуемная багровая боль, всеобъемлющая, пронизывающая и раздирающая, как крюк палача.

Назгул приглушенно цедил не то заклинания, не то ругательства.

— Дом… дом на холме… Кто там живет?

Кто живёт… Радагаст… Отшельник в буром балахоне… держащий на ладони зеленогрудую пичужку… деревянным гребнем вычесывающий репьи из шерсти озорника-медвежонка… прислушивающийся к фырканью ежа… разговаривающий со зверями и птицами… старый волшебник и ворожей… такой же, как Шарки…

— Шарки… Что ты знаешь о Шарки, орк?

Гэдж захрипел; ему не хватало воздуха, кровавая взвесь поднималась, закручивалась перед глазами тошнотворным вихрем, он терялся в нем, захлебывался, стремительно шёл ко дну — в густой холодный мрак, из которого нет возврата, вечную ночь, пропасть, бездну, стылое небытие.

— Ну? — наседал назгул. — Отвечай, орк. Быстрее. Кто такой Шарки?

— Ты хочешь знать, кто такой Шарки? — спросил вдруг голос из темноты, негромкий, но очень внятный, раскатившийся по лесу, точно беззвучный гром. — Шарки здесь. И он сам готов тебе это объяснить.

Хэлкар медленно выпрямился.

Из лесного сумрака на краю поляны выступила фигура всадника: Саруман восседал на чёрном, как ночь, коне Кхамула, и в поднятой руке мага сверкал голубоватый кинжал. Свечение пробежало по клинку снизу вверх, озарило птиц и виноградные лозы, засияло на острие ослепительно-белой звездой; пустив коня вскачь, прямиком на назгула, Саруман метнул кинжал в тёмную фигуру. Хэлкар вскинул руку, будто защищаясь, и лощину на секунду озарило багровой вспышкой; сорвались с клинка ожившие птицы, закружились вокруг назгула серебристым вихрем. Кинжал прошёл сквозь тело Хэлкара, как игла проходит сквозь лоскут ткани, и упал в траву. Назгул пошатнулся, но устоял; края пробитой клинком дыры изошли сизым дымом, и темная фигура окуталась чёрным, расползающимся бесформенными лоскутами туманом.

— С-сволоч-чь, — прошипел он. Левая его рука полностью обратилась в черный дым, но правой он вытянул из ножен меч, багровеющий густым тусклым свечением; Кольцо на его пальце налилось мощью, потемнело, окуталось грязновато-алым ореолом — неярким, но отчего-то вызывающим неприятную резь в глазах.

Саруман развернул коня в дальнем конце лощины, вынул из воздуха пылающий серебристый шар.