Описанное воспитание сводилось к жесткому надзору местных властей и общинных организаций за всеми сторонами повседневной жизни населения и в конечном итоге преследовало цель обеспечить беспрекословное повиновение масс. В одном из наставлений собранным ко двору чиновникам им ставилось в обязанность вести подобное воспитание следующим образом: «Внушайте ему (народу), [что его] главный долг в усердном занятии [своим] делом, сыновнем почтении к старшим, искреннем уважении государя» [23, цз. 87, 1151]. Еще более красноречиво следующее признание Чжу Ди, сделанное в беседе с приближенными: «Для меня воспитание народа должно прежде всего проявляться в [принуждении его] к соблюдению приказов» [23, цз. 123, 1440].

Данная сторона внутриполитической деятельности правительства Чжу Ди находится в прямой связи с его представлением об идеальной государственной модели и поэтому позволяет лучше понять сущность политики «заботы о народе».

Рассмотрев комплекс мероприятий, связанных с проявлением «заботы о народе», можно заключить, что здесь не было ничего принципиально нового по сравнению с традиционными методами аграрной политики в средневековом Китае вообще и по сравнению с общим курсом Чжу Юань-чжана в частности. Однако рассмотрение конкретных усилий правительства Чжу Ди в области «заботы о народе» интересно в плане данного исследования не столько само по себе, сколько для ответа на такие вопросы: какие реальные результаты принесли эти усилия и как сказался описанный комплекс мероприятий на состоянии сельского хозяйства в первой четверти XV в.? Иначе говоря, теперь, после их рассмотрения, можно вернуться к поставленной выше проблеме — насколько все это могло приблизить искомый идеал в конкретных условиях описываемого времени.

В источниках можно найти прямые свидетельства тому, что почти все мероприятия, которые можно объединить под общей рубрикой «заботы о народе», не приносили ожидаемых результатов. Эффективность их оставалась весьма относительной. Попробуем рассмотреть перечисленные мероприятия под этим углом зрения.

Стремление оказать помощь пострадавшим от войны районам наталкивалось на подспудное сопротивление местных властей, отнюдь не заинтересованных в снижении (даже временном) нормы эксплуатации подчиненного им населения. Ярким свидетельством тому служит императорский указ от 11 марта 1403 г., который гласил: «От продолжавшихся несколько лет военных действий и военное, и гражданское [население] испытывало трудности. Ныне ему дан отдых. [Но] и сейчас много случаев, когда [людей] принуждают к выполнению двойных норм повинностей — и военной, и гражданской. Недавно стало известно, что местное военное [начальство], областные и уездные власти, не соблюдая возложенных на них [обязанностей], по-прежнему продолжают [сохранять] прежнее бедственное [положение], по своему усмотрению хватают и посылают на отработку повинностей [людей], словно загнанных лошадей, собак или баранов. [Власти] не освобождают их [от повинности], не проникаясь никаким сочувствием. Это- неуважение к приказам государя и безжалостное [отношение] к людям. Как же [тогда] можно будет достигнуть, [чтобы] бедный люд пришел в себя и перевел дыхание?» [23, цз. 17, 311–312].

Равным образом на местах срывалось и исполнение указа о прекращении всех «не срочных дел», т. е. известное послабление народу в несении различных трудовых повинностей. Об этом говорил сам император в апреле 1403 г.: «Вступив на престол, я в первую очередь издал манифест о прекращении всех не срочных дел… Ныне же стало известно, что некоторые власти еще не полностью выполнили [мое распоряжение]. Я считаю это самоуправным истязанием моих военных и гражданских [подданных]» [23, цз. 18, 333]. Естественно, что двор пытался преодолеть эту инерцию с помощью угроз и новых распоряжений. Но эффективность этого шага снижалась в результате того, что по издревле сложившемуся в Китае порядку государство не могло обойтись без массового привлечения населения к отработке повинностей, а разграничить «срочные» и «не срочные» дела было весьма трудно.

В этих условиях центральное правительство было вынуждено предоставлять практическое решение вопроса о «срочности» дел все тем же местным властям. Последние же в лучшем случае заботились об освобождении крестьян от трудовых повинностей лишь на время сезона полевых работ. И двор сам неоднократно санкционировал подобное положение, невзирая на одновременное сохранение в силе указа о прекращении «не срочных дел» [23, цз. 19, 341, цз. 21, 391–392]. В дальнейшем же в связи с крупными ремонтными работами в Нанкине, строительством новой столицы в Пекине, углублением и восстановлением Великого канала, обновлением Великой стены и частыми военными походами, предпринимавшимися при Чжу Ди, бремя повинностей значительно возросло.

Что касается усилий по привлечению к хозяйствованию и посадке на землю как можно большего числа тяглецов, то при отмеченной выше незаинтересованности крестьян в приобретении государственной земли их эффект также снижался. Переселение на пустующие земли велось, как указывалось, недостаточно интенсивно, без единого плана и главным образом по инициативе местных властей. Последнее порождало случайность, прецедентность в данном вопросе, что, в свою очередь, не позволяло в полной мере решить с помощью переселения проблему обработки пустующих площадей. Еще в меньшей степени она могла быть решена посадкой на землю осужденных, число которых все же было ограничено, а заинтересованность в труде на новом месте невелика.

Более ощутимый результат в данном направлении давала политика возвращения беглых крестьян. Но нужно учитывать, что местные власти, боясь предусмотренного за утечку людей наказания, далеко не всегда докладывали о бегстве и предпочитали выкачивать с оставшегося населения установленную сумму налогов, перекладывая на его плечи дополнительные тяготы. О том, что последнее имело место, свидетельствуют попытки правительства Чжу Ди бороться с подобным явлением [23, цз. 51, 763, цз. 99, 1301]. К тому же возвратившиеся беглецы вновь попадали в условия, близкие к тем, которые вынудили их прежде покинуть хозяйство. Поэтому в источниках зафиксированы случаи повторного бегства крестьян с земли. Например, в январе 1404 г. двору сообщалось: «В уезде Цзаоцян [близ] Чжэньдина народ, вернувшийся [из бегов] к хозяйствованию, из-за участившихся засух и [налета] саранчи [снова] во множестве бежит» [23, цз. 26, 482]. Все это не давало возможности покончить с проблемой бегства.

Налоговое бремя, несмотря на некоторые меры, проведенные центральным правительством для его частичного ограничения и облегчения, в течение первой четверти XV в. фактически продолжало возрастать. Так, налоговые ставки 1408 г. были выше, чем в 1405 г., а налоги в 1415 г. были выше, чем в 1408 г. [23, цз. 76, 1039, цз. 160, 1819]. Но иногда правительство было непоследовательным в своих действиях. Это сказывалось в том, что оно само зачастую санкционировало введение дополнительных налогов [23, цз. 39, 650, цз. 115, 1472, цз. 123, 1546]. Местные же власти не были заинтересованы в снижении налогового бремени населения. Отсюда встречаются такие записи, как, например, в докладе из Чжили в июле 1419 г.: «В последние годы снова перестали отменять зерновые налоги с тех дворов, [которым вменялось в обязанность] выращивать [для казны] лошадей» [23, цз. 213, 2142–2143].

Тяжесть налогового бремени и последствия, к которым это вело, хорошо отражены в указе от 11 мая 1421 г., где говорится: «Налоги взимаются постоянно, [люди] жестоко обираются и эксплуатируются, несчастье распространяется на земледельческие общины… Потребности государства не урегулированы… налоги и арендная плата слишком тяжелы, отработочные повинности [распределяются] неравномерно, а народ не удовлетворен» [23, цз. 236, 2264].

Особенно тяжелым было положение крестьян, обрабатывавших казенные земли. В ноябре 1404 г. двору докладывали: «В тринадцати областях провинции Цзянси налог с казенных земель в 10 раз тяжелее, чем с частных… Все казенные земли обрабатываются [лишь] бедным людом» [23, цз. 35, 610–611]. Даже если учесть, что выражение «в 10 раз» гиперболично, то разница все же была значительна. Другие сходные данные позволяют говорить о том, что подобные явления наблюдались повсеместно [23, цз. 110, 1409].