...Мне просто не хватит тут места рассказать о месяцах и годах добывания и осмысления писателем обширных материалов для задуманных романов. Но читатель, вероятно, получил все же представление об истоках достоверности, точности повествования, реальности персонажей и характеров, что свойственны прозе Симонова.

Чтобы покончить с «технологией» накапливания, отбора, изучения материалов к избранной теме, напомню, как Симонов во времена шестилетней своей работы над романом «Последнее лето» вернулся на «войну», вернулся на земли нашего грандиозного наступления в Белоруссии в 1944‑м. Читатель знает: солдаты генерала Серпилина действовали именно там. И вот, вместе с тогдашним майором, ныне генералом М. И. Чередниченко, участником тогдашних событий, писатель объездил и обошел все рубежи, искал и находил командные и наблюдательные пункты, стремясь заново увидеть подробности сражения глазами военачальников и глазами солдат переднего края, первыми поднимавшихся из окопов на трудный, решающий штурм.

— Не сочетаются ли в твоей работе две функции? — спросил я. — Историка и писателя.

— В окончательном результате — нет, а в процессе работы — да. Все же роман есть роман! В связи с этим хочу сказать, что не очень понимаю деления, касающегося реальной действительности. Это-де — окопная правда. Это — дивизионная, третья — штабная и т. д. Эта — большая, та — малая... А в действительности есть одна правда реального хода событий на войне. Обилие фактов никогда не мешает думать, наоборот — помогает. Вот и мне, чем больше накапливалось фактов, тем легче было работать над очередной книгой, над романом.

Сам понимая наивность своего вопроса, я все же задал его: усложнилась бы работа Симонова над его военными романами, не будь он четыре года на фронте. Поручик Лев Толстой действовал на четвертом бастионе в дни и месяцы первой Севастопольской обороны, и, несомненно, это помогло ему так верно и «похоже», реально показать солдат и офицеров той же обороны и в «Рубке леса» на Кавказе, и в «Войне и мире».

— Мне трудно представить себя как автора в такой ситуации — пишущего о фронте, не видя фронта. Поэтому и трудно ответить на твой вопрос. Во всяком случае, если бы я, будучи к началу войны здоровым молодым человеком, не пошел на фронт, а всеми правдами и неправдами добыл броню, то, думаю, у меня по крайней мере хватило бы совести не писать после этого о военных действиях. Но тут есть другая сторона дела, более значительная.

И Симонов, придав разговору неожиданный поворот, ссылаясь на то, что о великих войнах писали не только очевидцы, стал рассказывать о работах писателей и кинематографистов нашего времени. В годы войны они были юнцами, на фронт, разумеется, попасть не могли, а теперь создают такие фильмы, как «Белорусский вокзал», восстанавливая точные, верные характеры, чувства, побуждения ветеранов-фронтовиков.

— Недавно я смотрел ленту молодого ленинградского режиссера Алексея Германа о партизанском движении. В этом произведении есть и знание темы, и своя большая мысль. Я не знаю Бориса Васильева, написавшего повесть «А зори здесь тихие...». Наверно, он тоже был мальчиком в годы войны. Но когда я смотрел спектакль в Театре на Таганке, поставленный по этой повести, то снова не оставляло меня впечатление, что передо мной, бывшим фронтовиком, — настоящая правда о войне. Значит, ответственность за эту правду уже берут на себя тогдашние «мальчики». И если они сознают высокую меру этой ответственности, то фронт, его люди, подвиг народа воссоздаются для нас во всей их глубине и достоверности. Меня это радует, для меня, и не только для меня, разумеется, это очень важно.

...Ну, а новые работы самого Симонова? Его планы на будущее? Есть у него повести с общим для всех них героем — военным корреспондентом Лопатиным.

— Не нужно думать, будто эти вещи автобиографические. Будто Лопатин — это я. Он совсем другой человек. Но и в этих повестях сказались личные мои впечатления в дни сражений под Москвой, в Одессе, в Крыму, на Севере, в морской разведке. Вот вышла очередная такая повесть — «Двадцать дней без войны». Видишь ли, корреспондент, перебираясь с Западного фронта на Кавказский, получил короткий недельный отпуск. Из Москвы на Кавказ поездом тогда можно было добраться только через Ташкент, Ашхабад, Красноводск. На это ушло две недели. И вот мне хотелось в новой повести о Лопатине показать, что, вопреки ее названию, война-то, ее напряжение, ее грандиозный труд, ее героика проявлялись всюду, не только на переднем крае. И от этого чувства этой правды нельзя было освободиться нигде, ни в каком отпуске. Кстати, досадно — мало книг написано о «втором» фронте, не на Западе, а у нас — о фронте в тылу, у доменных печей, у мартенов и оружейных заводов. Без этого нашего «второго» фронта не было бы и Победы... — Ну, — добавил Константин Михайлович, — собираюсь еще вернуться к работе над стихами. Ну, еще — документальная проза. Склонность к ней я подтвердил несколькими книгами. Буду работать и над новыми, не только о войне, разумеется. Вот и в области кино, как ты видел, после ленты о сражавшемся Вьетнаме работал я над фильмом «Шел солдат...»

Мы разговорились об особенностях писательского ремесла.

— Я редко думаю об особенностях этой профессии вообще, — признался Симонов, — то есть абстрактно. Особенно о себе в этом смысле. Конечно, когда пишешь несколько романов, то после их выхода в свет остается ощущение какого-то опыта. Но каждый раз возникает желание, — и оно не ослабевает с годами, а усиливается, — острое желание написать по-другому, чем ты писал, то есть не только лучше, но по-другому. Этого можно добиваться, только глубже копнув свою собственную душу. Другого пути, в общем, нет. Глубже подумать над собой, над своей жизнью, над временем, в котором ты живешь, и сказать об этом с большей точностью и глубиной, чем говорил до сих пор. Суметь это сделать. Предпринять еще одну попытку глубже проникнуть в душу читателя, твоего современника, и, быть может, стать ему таким образом более нужным, чем ты был до сих пор.

Как-то пришлось мне навестить по делу Константина Михайловича в «Красной Пахре», поблизости от речки того же названия.

Лес. Отнюдь не роскошная, но вполне удобная дача. Небольшая столовая. Рюмка какого-то вина. Просторный кабинет. Просторный письменный стол. Магнитофон. Скромные фронтовые трофеи на стенах. Черные и коричневые негритянские фигурки, барельефы с лицами молодых африканцев, сувениры из Латинской Америки. Книги, книги... Неисчислимые, бережно переплетенные «фолианты» со стенограммами бесед ни фронте и в столице после войны с солдатами, офицерами, множеством участников сражений.

Говорили мы, разумеется, прежде всего о минувшей войне.

Чтобы читателю ясно было, кто и что говорит, прибегну к полюбившейся юристам классификации: «Именуемый в дальнейшем Симонов», «Именуемый в дальнейшем Кригер».

Кригер. Не кажется ли тебе, как это ни странно, что писать о войне и ее людях как-то по-своему легче, нежели о событиях мирного времени, пусть самых драматических.

Симонов. Нет, не кажется. Писать о чем бы то ни было всегда трудно. Если, конечно, стараешься писать честно, в меру отпущенных тебе сил. Возьми хотя бы Всеволода Гаршина. Почти уверен, что его отличный военный рассказ «Четыре дня» и его же трагический, никакого отношения к событиям фронтовым не имеющий рассказ «Красный цветок», повествующий о судьбе несчастного безумца, — и первый, и второй дались Гаршину с одинаковым трудом.

Кригер. Значит, сама форма твоей прозы, порожденная твоим военным опытом, ее простота, естественность, мнимая легкость (для читающего), безыскусственность и предельное уподобление самой жизни, которого ты, работая, добивался, — все это и создает обманчивое представление о том, будто военные романы дались тебе без напряженного труда. И военная тема-де ближе тебе, нежели другие.