И уже не руки хирурга вижу я, а его глаза, его лицо, суровое, опаленное внутренним огнем, некрасивое, грубо и резко скроенное, грозное в эти мгновения и прекрасное, потому что ничего не может быть прекраснее вдохновения и воли, сражающихся за жизнь человека.

1938—1964

Да, и в жизни и в литературе главной чертой его характера было и навсегда в его книгах останется для нас — достоинство!

Достоинство гражданина России и всей нашей страны. Достоинство коммуниста. Достоинство поэта!

Иные принимали это свойство Твардовского за надменность. Какое разительное, наивное, непреднамеренное заблуждение! Несомненно — сын кузнеца-смоленчанина Александр Трифонович был по-своему горд. Своими предками, тем, что он русский, что в стране признали его поэтом народным!.. Но таилось это чувство только в сердце, внешне Твардовский был прост, доступен, не заносчив — свойства потомка крестьян.

Свидетельство тому — общение уже тогда маститого литератора, лауреата почетных премий, Твардовского, чьи книги изданы на всех континентах Земли, общение, быстро переросшее в приятельские отношения с Леонидом Кудреватых, Виктором Полторацким, Петром Белявским и мной.

Земля!.. Наша земля. Смоленская. Крестьянская испокон веков. Ее-то певцом был сызмала отрок Саша.

«Клочок земли — хутор пустоши Столпово» — там родился поэт... «десять с небольшим десятин — вся в мелких болотцах — «оборках»... «Вся заросшая ивняком, лозняком, ельником, березкой, была во всех смыслах незавидна».

Незавидна, да мила и кузнецу, и самому Саше. До святости. Кислая, подзолистая, скупая, недобрая!

Не в высоких палатах появился на свет Александр. Богатством отца и сына, всего семейства были книги. Другим, основным, богатством — горн, наковальня и молот. Вот, в общем, и все.

Война. Как и многих, меня с Александром Твардовским сблизил фронт. Нет, было то не в начале сражений, — только осенью 1944 года, когда армии наши с жестокими боями за каждую речку, высоту, холм, село, фольварк продвигались все глубже в Восточную Пруссию.

Вагон-редакция фронтовой газеты «Красноармейская правда». Собственно, три вагона — редакция, типография, жилой «салон», купированный, с «отсеком» для корреспондентов, художников, рабочих. Клубится махорочный дым, стрекочут пишущие машинки, напевает что-то про себя лирически настроенный Евгений Воробьев, шуршат карандаши или напоенные тушью ручки графиков Ореста Верейского, Виталия Горяева и Андрея Гончарова.

Я-то присутствую в качестве временного гостя.

В вагоне-редакции и начались приятельские наши отношения с Александром Трифоновичем.

В Пруссии жил он где-то в брошенном немцами доме, пустом, разумеется, — работать на людях Твардовский не любил, не умел.

Но то и дело наведывался к нам. Часто хмурый — веселый Теркин не всегда доставлял поэту веселые минуты, смешное дается настоящим писателям не менее трудно, нежели трагическое. Порою же был неудержимо, захватывающе жизнерадостен, заражал всех, — особенно в минуты трудные, — желанием заглушить тоску и душевную тревогу песней, спорами о литературе, просто о жизни, о достоинстве дружбы, о ненависти к нытикам и выскочкам в деловой жизни или в писательской.

Прост был в обращении необычайно. Особенно с солдатами, рядовыми. Предпочитал быть вежливым по отношению к ним, прежде всего по отношению к ним, нежели к офицерам и генералам, что совершенно не значит, будто недооценивал поэт их заслуги. Нет, просто и по складу выходца из села, по убеждениям Твардовский считал себя равным именно в среде народной, солдатской. Ведь и главным фронтовым героем его стал Солдат. Неудачи наши на фронте переживал тяжело, но молча, скрыто. Если однажды видел я под Вязьмой участника трех войн, «старого солдата», как мы называли его, Алексея Суркова, плачущим при вести о трагедии пылавшего, плененного Дорогобужа от горя, обиды, тоски, только не отчаянья, то Твардовский в самых трагических обстоятельствах держал глаза сухими.

В вагоне-редакции Саша ко всеобщему удовольствию занят был «Теркиным». Но часто выезжал с нами на передовую — снова увидеться со своим бессмертным героем, испытать все, что придется на его солдатскую долю. Особенной воли воображению не давал. Позже я читал дневники времен финско-советского вооруженного конфликта, предшествовавшего второй мировой войне. Ни одного слова для «красоты». Все просто, почти протокольно. Краски войны жили в его памяти, бумаге он поверял только факты, цифры, географические обозначения. Никаких душевных излияний. Стенограмма сражений, подвигов, изложенных протокольно. То было под Выборгом, на Карельском.

Но ведь сердцем не был Твардовский суховатым. Просто считал лишним до поры до времени разбавлять личными чувствами события войны, разглагольствованиями ее участника.

Обобщения пришли позже.

Острил в компании без улыбки. Чужой же юмор встречал искренним смехом, хотя особенно смешливым не был.

Еще на войне Орест Верейский начал иллюстрировать «Теркина» — для газеты. После Победы подарил мне экземпляр поэмы, — его Теркин до сих пор живет в нашем воображении, в игре артистов и в сознании всего читающего народа. Солдат-то Твардовского — плоть от плоти русских людей!

Сегодня стоит у меня на полке книга Твардовского — «Статьи и заметки о литературе». Маленькая энциклопедия поэзии и прозы. Очень личная, своя, ничья больше, «твардовская» энциклопедия. Немногословная, но емкая... Не любил Саша щеголять философскими терминами, взгляды свои не часто выставлял напоказ, придерживался особой философии, оптимистической и ясной, без тумана и сумрака, по-русски жизнелюбивой и человеколюбивой. У простоватого внешне Василия Теркина тоже есть своя философия, незлобивая даже по отношению к нашим врагам, скорей насмешливая по отношению к ним и презрительная, часто снисходительная по свойству настоящего русака, готового после боя свернуть из газеты цигарку, сунуть ее в рот пленному немцу, полчаса назад чуть не убившему Василия, а теперь съежившемуся от стужи, мокрому от страха, ошалевшему от «дружелюбия» русского бойца, что должен был расстрелять его без суда, по уверению германского командования. Может, такого эпизода и нет в поэме, но я был их свидетелем десятки раз на передовой. Отходчива душа русская. Живет она и в Теркине.

...Эльблонг и Кенигсберг на Балтике...

Верейский, Горяев и Гончаров беглыми штрихами, под огнем, в дыму, набрасывали портреты солдат и офицеров, эскизы боевых действий, картинки быта, обеда у походной кухни, отдыха с гармоникой и опять в момент броска из траншей в атаку. Твардовский прислушивался к говору солдат, ликуя при открытии неизвестного ему словечка, незатасканного выражения, сгоряча высказанной мысли, стоящей порою целой страницы историка или тугоухого беллетриста.

Возвращались из окопов поздно ночью или на другой день.

Художники отрисовывались, мы торопливо отрапортовывали страницу за страницей, сдавали типографам, а мне приходилось еще работать над корреспонденцией в «Известия» — вдобавок.

...Было ли что-то общее у Твардовского с его солдатом? Несомненно. Разве Александр Твардовский не столь же тверд и насмешлив по отношению к врагам ли, к опасности, к судьбе, к самой смерти, как замерзавший, умиравший, костеневший, неживой почти Василий, вдруг разозлившийся на Косую, не желавшую дать ему немножко погулять среди живых: