Потом Лацис женился, и к избе своего тестя, рыбака из Ринужи, пристроил клетушку — собственное жилье.

Днем он работал в порту, а ночью писал в полной тайне от всех, кроме жены.

Интерес к литературным занятиям вернулся к нему в связи с появлением в Латвии группы бойких молодых людей, декларировавших рождение нового искусства. На всех перекрестках эти молодые люди кричали о жизненной правде, таящейся в их книгах и сборниках. В городе Елгаве представители новой литературной школы устроили даже шествие с барабанным боем. Лацис все доискивался: чем же оправдывается весь этот шум? Удивительное дело: молодые люди пропагандировали возрождение реализма, а в стихах воспевали африканские джунгли, писали о попугаях и обезьянах — какое, собственно, отношение имеют африканские птицы к Латвии и ее народу?

Вилиса раздражало это манерное вранье, литература, рядившаяся в павлиньи перья.

Как-то в рождественские праздники выдалось два свободных дня; он написал рассказ «Женщина», навеянный воспоминаниями о жизни в Сибири. Этот рассказ Вилис Лацис послал самому строгому и беспощадному из редакторов — латвийскому писателю Андрею Упиту. В конверт вложил дерзкое письмо — нарочно, чтобы разозлить редактора и получить откровенную оценку своих способностей. Если нет таланта, Вилис больше не притронется к бумаге.

Андрей Упит выругал молодого человека за излишнюю резкость, но рассказ похвалил, напечатал да еще посоветовал взяться за крупную вещь.

Это было в 1930 году.

Вилис Лацис бурно ворвался в литературу. Он не оставил своей профессии грузчика, по-прежнему работал в порту, но по ночам писал, писал, напечатал несколько романов, но об этом знала только жена, больше никто. Вилис Лацис стыдился нового ремесла, ему казалось, что товарищи будут смеяться над ним. Вся Латвия читала его романы, а в Ринужи никто об этом и не подозревал. Вилис — писатель? Расскажите об этом где-нибудь в другом месте, дружище!

Однажды во время безработицы Лацис два месяца не выходил из дому и закончил свой лучший роман «Сын рыбака». Он писал о простом парне, сражавшемся с мракобесами сектантами, с людьми, которые обжуливают бедняков. Он писал о том, как сын рыбака Оскар устанавливал в родном селе новые, справедливые порядки.

Сразу пришел ошеломляющий успех. Тираж газеты, где печатался роман «Сын рыбака», был увеличен на тридцать тысяч экземпляров. Роман вышел в пяти изданиях, им зачитывалась вся Латвия. Его сценический вариант выдержал в Риге восемьдесят спектаклей, — этого в латвийских театрах до тех пор не бывало. Грузчик из Ринужи, Вилис Лацис выдвинулся в ряды известнейших латышских писателей. Он пользовался уважением всего трудового народа, потому что рассказывал правду о жизни простых людей.

Слава пришла, а Вилис Лацис все еще работал в порту. Потом он поступил практикантом в библиотеку. С двух часов дня до десяти часов вечера выдавал книги, а возвращаясь домой, согревал на плите черный кофе и садился за стол. Он работал как вол, потерял аппетит и сон, исхудал, говорили, что у него чахотка.

С приходом к власти Ульманиса черные дни настали в Латвии. Вилис Лацис давно уже держал связь с большевиками-подпольщиками. Власти косились на него. Писателя стали замалчивать, хотя трогать боялись. В библиотеке он никак не мог подняться выше должности практиканта.

Лацис не мог больше видеть подхалимов, лизавших руки кулацкому президенту. Он уехал из Риги, выстроил дом на взморье, жил в отдалении и вернулся в столицу только через три года. Продал, как он говорил, свою «латифундию», стал устанавливать утраченные связи с революционным подпольем.

20 июня 1940 года в Латвии было создано новое, демократическое правительство. Ночью к Вилису Лацису пришли преданные народу люди. Они сказали: «Тебя знает вся страна, ты всегда мечтал о счастье Латвии. Теперь настало время. Ты должен войти в кабинет министров демократического правительства».

Так грузчик, кочегар, талантливый писатель, любимец народа Вилис Лацис стал министром внутренних дел демократического правительства Латвии. Вместе с ликующим народом он освободил из тюрем политических заключенных, старейших деятелей Коммунистической партии Латвии, стойких борцов за свободу.

Если бы в июне 1940 года директор административного департамента знал все это, он бы понял, почему новый министр улыбался, слушая тревожный рапорт о водружении красного флага на здании полицейского управления в городе Вентспилсе.

1940

Я много слышал об этом человеке, Сергее Антонове, но никогда не встречался с ним. Но вот года три назад позвонил ему на электромеханический завод имени Владимира Ильича, договорился о встрече.

То был один из первых по-настоящему весенних дней в Москве. Запоздалая весна сразу горячо и весело ударила теплом. Небо стало чистеньким, будто его простирали хорошенько и сполоснули в подсиненной чистой водичке. Словом, на душе все было легко и славно, как бывает в начале весны, в предчувствии летних радостей и странствий.

Ехать пришлось далеко, в малознакомый мне район — в Новые Черемушки, в один из кварталов, еще не имеющих названия, различаемых пока лишь по номерам. Так много жилищ строят теперь в Москве, что, видимо, Моссовет не успевает давать названия новым улицам.

Но вот и тот нужный мне квартал, где живет Сергей Анатольевич Антонов.

В парткоме завода мне накануне сообщили: слесарь Сергей Антонов принадлежит к потомственной рабочей семье, члены которой в общей сложности работают в московской промышленности, в частности на заводе Имени Владимира Ильича, в течение примерно ста пятидесяти лет. Представитель среднего поколения Антоновых, Сергей Анатольевич — участник XXII съезда ленинской партии, человек бывалый, известный даже в такой далекой от Москвы стране, как народно-демократическая Корея, где он побывал в гостях год назад. Зная все это, я, естественно, готовился к беседе весьма серьезной, весьма «индустриальной».

Все вышло иначе. В столовой Антоновых была распахнута дверь на балкон, а оттуда из бившего в комнату столба солнечного света неслась к нам виртуозная соловьиная песня. «Нет, это не соловей, — поправил меня хозяин. — Это кенарь». Тут Сергей Анатольевич принялся рассказывать всякие истории про певчих птиц, про то, что кенари отлично умеют подражать соловьям, что каждый из тысяч и миллионов кенарей имеет свой особый напев, а старые кенари весьма «планово» обучают своему искусству пернатую молодежь.

— Прежнего нашего кенаря мы звали Мишкой, — сказал хозяин. — Старый был певун и скончался по старости, земля ему пухом! То ли мы у кенарей научились, то ли кенари у нас, но вся наша антоновская семья — музыкальная. Каждый хоть на чем-нибудь да играет. Я на мандолине. Евгения Михайловна, супруга моя, — на гитаре. Дочь Валя — на аккордеоне. Как начнем музицировать, тут и песик наш Марсик начинает подлаивать, и кенарь вступает в концерт.

Из соседней комнаты вышла жена хозяина, Евгения Михайловна, собрала кое-что поужинать, поставила и коньячные рюмочки, миниатюрные.

— Мы хоть и не увлекаемся этим зельем, но ведь время субботнее, — заметил хозяин, и тут пошел у нас разговор не про металл и не про инструменты. Случайно мы с хозяином признались друг другу, что один из любимейших наших писателей — Антон Павлович Чехов.

— Бесподобная вещь у него «Степь», — заметил Сергей Анатольевич. Договорились мы и до Федора Достоевского, и до Вересаева, и до Марка Твена, и до Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Мне приходилось встречаться с Евгением Петровым и в мирные дни, и на фронте, и хозяин с интересом стал допытывать меня о приемах совместной работы писателей.

Потом хозяин принес мандолину. Он сыграл нам о том светловском парне, что «пел, озирая родные края: «Гренада, Гренада, Гренада моя!» Я вспомнил о «Землянке» Алексея Суркова, но хозяин забыл мелодию, после долгих поисков все же нашел ее в нотах и сыграл эту славную фронтовую песню. Потом мандолина была отложена в сторону, продолжался разговор, несколько беспорядочный, как это бывает при первой встрече не знакомых прежде людей. Не помню уж, по какому поводу, но весьма уместно Сергей Антонов вдруг процитировал на память стихи. Я запомнил их начало: «Когда толпа надежд растерянно рыдает и дьявол прошлого на раны сыплет соль...»