Работать приходилось, в общем, в трудной обстановке. Временная лаборатория была переведена в сруб, привезенный двумя тракторами и установленный прямо болоте, через которое были проложены деревянные мостики. Девушки и юноши ходили в высоких сапогах. Погруженный в размышления о клещах, Чумаков возился с примусами, которые отказывались работать, чистил и разжигал их на ветру, чтобы не чадить в лаборатории, ходил в саже, от него пахло керосином.

К климату привыкли не сразу. Жара доходила до сорока градусов. Болота испаряли влагу, самочувствие у всех было неважное. Когда отряд начал готовиться отъезду, пошли дожди, вернее, один и тот же нескончаемый ливень, продолжавшийся изо дня в день.

Однажды ночью, когда Чумаков вернулся из лаборатории и собирался лечь спать, он услышал за стенами избы шум воды. Он выскочил на воздух, встревоженный опасностью, которая угрожала банкам со штаммами вируса. Банки хранились в леднике, находившемся в пятистах метрах от избы. Где-то прорвалась вода, началось наводнение. Плоды долгих трудов отряда могли погибнуть в течение нескольких минут. Отовсюду сбегались остальные участники экспедиции. Мостки всплыли, их унесло в реку. Чумаков вскочил на воротину и, отталкиваясь шестом, поплыл к леднику. Этот способ передвижения показался ему медленным, и он по пояс в воде пошел вперед, добрался до склада, куда пришел вскоре и доктор Рыжов. Они открывали ящики и сундуки, извлекали драгоценные банки и потом долго обтирали их тряпками, сушили пробки, испытывали легкий озноб при одной мысли, что это ни с чем не сравнимое богатство могло погибнуть в воде.

Дней через шесть он заболел. С любопытством ученого он наблюдал за появлением у себя одного, другого, третьего признаков знакомой болезни. Да, это была та самая болезнь, которую он приехал изучать. Его успокаивали. Но он знал все. Болезнь легче всего набрасывается на ослабленный организм. То, что произошло в момент наводнения, послужило лишь толчком.

Чумаков решил на себе проверить действие сыворотки, найденной при его же участии. Но в тот день сыворотки не оказалось. Ее ввели назавтра. Было поздно. Болезнь развивалась. Больной чувствовал себя плохо.

С громадными трудностями перевезли его в город, положили в госпиталь, где день и ночь у его изголовья сидел доктор Аносов. Из Москвы пришли на имя Чумакова телеграммы. Он был растроган. Люди, которых он даже не знал, беспокоились о его судьбе. Большой моральной поддержкой в те дни было участливое отношение к нему красноармейцев, проходивших при госпитале курсы санинструкторов. Они дежурили возле него по ночам, ухаживали за ним, как за маленьким братом, которого настигла большая беда. В их присутствии он чувствовал себя лучше, хотя и знал, что находится на волосок от смерти. Он знал также, что даже в случае выздоровления останется инвалидом. Но он не мог представить себя в стороне от работы, начатой так удачно.

Как же он заразился? Может быть, в тот день, когда заменял на вскрытии патологоанатома и не заметил царапины на правой руке? Прямым путем болезнь не передается. Чумаков вспоминал своих товарищей по отряду: доктора Левкович, энтомологов Гуцевич, Скрынник, Грачева, доктора Рыжова, славных девушек Галину Зорину и Надю Васильеву, патологоанатома Кестнера. Он им завидовал, страшно завидовал. Они работают, они могут работать!

Два месяца пролежал Чумаков в чужом городе, потом его перевезли в Москву, дважды отправляли в институт имени Сеченова в Севастополе, где ему очень помогли. Паралич левой руки постепенно излечивался. Но правая рука висела как перебитая.

Молодой человек решил переупрямить природу. Постепенно он убедил себя, а затем и окружающих, что работать будет несмотря ни на что. В конце концов, все в мире подчинено воле человека.

Горестные мысли, отчаяние Михаил убил в себе раз и навсегда. Он перестал думать о себе, о своей болезни, о парализованной правой руке.

Довольно. С этим покончено.

Он вернулся к мыслям о любимой науке, запросил на дом специальную литературу по вирусам, снова проверил результаты своих работ там, в отряде, и остался доволен. Да, он и его товарищи на верном пути.

И настал день, когда научный сотрудник Михаил Петрович Чумаков появился в лаборатории Всесоюзного института экспериментальной медицины. Он привыкает работать левой рукой, учит молодых лаборантов, воспитывает помощников, продолжает изучать возбудителя той самой болезни, которая сыграла с ним такую скверную шутку: энцефалит!

В тонкой, требующей большого искусства работе по культивированию вируса на ткани Чумаков в короткий срок добился несомненных успехов. Эта работа в Союзе только начинается. И ведет ее талантливый, упорный в борьбе со всеми препятствиями человек, который не согнулся, выстоял, оказался победителем в час испытания.

И может быть, этот ученый даже сам не подозревает, что такие люди, как он, являются лучшими учениками страны, воспитывающей в нас прекраснейшее из человеческих чувств — мужество.

Давно это было... Сорок лет назад! Позади у Михаила Петровича — изданные работы, открытия, труды, труды, труды. Молодой тогда еще исследователь, путешественник, искатель превозмог своими собственными открытиями и препаратами тяжелый свой недуг. Для работы, для жизни тех, кто стал жертвой того же возбудителя болезни, Чумаков, не прекращавший труда, как Генрих Гейне когда-то, и в рекомендованном ему обязательнейшем постельном режиме, — на посту! Директор научно-исследовательского института в той же отрасли науки, которой посвятил себя с юности.

Академик.

1937—1976

Не могу представить себе писательскую среду, наш клуб на улице Герцена, молодых поэтов и признанных мэтров без Михаила Аркадьевича Светлова. Если где-то в углу тамошнего кафе слышался смех, оглянитесь, и вы увидите Светлова с его непроницаемо серьезным лицом и едва заметным ироническим блеском глаз. Свои остроты внешне никогда не смешили его. Улыбка же чаще всего — грустноватая, хотя повода для печали, казалось, не существовало. Смотришь на него и вспоминаешь:

Михаил Светлов — поэт контрастов. Великое часто соседствует у него с курьезным, с сарказмом, с иронией, обращенной на себя. И все рук не хватает ему «обнять мне мое человечество!».

Безмолвная бессонница — и буря буденновской конницы, разве это не поразительный и реальный по смыслу контраст? Худощавый, в последние годы до предела худой, с виду не слишком сильный физически, Михаил все же способен был мысленно мчаться в урагане кавалерийских атак и обнять руками все человечество. Я не ошибся, соединяя в одной из предыдущих фраз прошлое с настоящим. И сегодня в том же кафе вижу Светлова, хотя он навсегда ушел от нас. Стихи его, он сам, его остроты, внешность, лицо, складки в углах рта, вызванные и улыбкой, и печалью, сильнее времени.

С каких времен мы с ним знакомы? Бог весть! Думается, с первых лет моей сознательной жизни, хотя в отрочестве, пережив интервенцию в Архангельске, я не мог читать Светлова, да и в шестнадцать его тогдашних лет вряд ли мог юноша печататься, выступать в «большой» литературе. А вот, что делать, — впечатление такое, словно не расставался я с поэтом с двадцатых годов!

Что же такое любовь?