Поздно ночью в кабинете Куйбышева на основе дневных сообщений принимался окончательный план действий на предстоящий день. Куйбышев не знал, что такое усталость. Гигант с глазами ребенка, жизнерадостный, веселый, заразительно бодрый человек, он работал ночами. Потому он верил и в силу людей, которые вели героическую работу там, на Севере.

После двух неудач с неисправным самолетом Ляпидевского кое-кто из экспертов решил было махнуть рукой на этот самолет и на его водителя. Но Куйбышев верил в Ляпидевского. Радости его не было конца, когда Москву пришло сообщение о том, что Ляпидевский доставил на берег женщин и детей из лагеря Шмидта. Весь день Куйбышев был занят работой в Совнаркоме, не мог отвлечься ни на минуту. Лишь в 4 часа утра в Главсевморпути раздался телефонный звонок. Говорил Куйбышев. Он был весел необычайно.

— Ляпидевский-то, а? — повторял он. — Как хорошо, черт возьми, что я не послушал экспертов!

Однако он был требователен и настойчив. Одну из телеграмм председателю чрезвычайной тройки он закончил словами: «Не обижайтесь на неизбежные неприятные телеграммы, от которых не зарекаюсь и впредь». Когда тот же Ляпидевский из-за порчи мотора задержал следующие полеты в лагерь, Куйбышев радировал ему:

«Непонятна медлительность в деле вывоза челюскинцев. Правительство требует от вас и всего состава спасения всей экспедиции, а не одного случайного полета. Идеальных летных условий в Арктике не бывает. Предлагаю возобновить полеты из Уэлена при малейшей возможности... Исполнение донести».

Позже, встретившись с Ляпидевским в Москве, Куйбышев внимательно посмотрел ему в глаза, улыбнулся и спросил:

— Вы помните мою свирепую радиограмму?

Он обнял летчика, поздравлял, благодарил, но, очевидно, его продолжало мучить подозрение, что Ляпидевского мог обидеть резкий тон радиограммы. При следующей встрече он вдруг снова спросил:

— А вам в самом деле не было обидно получить такую радиограмму?

Наконец рассмеялся и сказал:

— Ничего, ничего, все хорошо, что хорошо кончается.

Самый тон тогдашних сообщений правительственной комиссии характерен для Куйбышева. Подробнейшим образом излагался в сообщениях ход операции, мельчайшие ее детали, продвижение самолетов, кораблей, доставка горючего и снаряжения, состояние погоды и, главное, настроение людей в лагере Шмидта.

Тревоги, связанные с судьбой героев-летчиков, Валериан Владимирович сам переживал необычайно остро, Когда однажды на восемь дней прервалась связь со звеном Каманина, летевшим с Камчатки сквозь штормы и вьюги, Куйбышев не находил себе места. С помощью телеграфа и радио он обшарил весь Дальний Восток, поднял всех на ноги и успокоился лишь после того, как летчики дали о себе первую весть.

Так работал этот человек в трудные, славные дни челюскинской эпопеи. Оптимизм Куйбышева, его несокрушимая уверенность в успехе правильно задуманного предприятия и на этот раз оправдали себя. Советская страна подняла людей из лагеря Шмидта со льдины и бережно перенесла их на берег.

...А через год Куйбышева не стало. На Красной площади стоял полярник Ушаков и плакал, как ребенок.

1935—1964

Завод, каких немного на земном шаре, начал строиться как-то странно, навыворот.

1929 год. В лесу за городом Свердловском спешно, словно гонимые невидимой тревогой, инженеры вводят в строй цех металлических конструкций. В какой, собственно, «строй»? Остальных-то цехов нет...

Грандиозный технический абсурд: один-единственный цех, затерявшийся среди сосен, в лесу, в бездорожье. Это противоречит элементарным законам промышленного строительства. Первобытная земля... Еще не проложено от города шоссе... Нет водопровода, нет канализации, нет жилья...

В этом диком месте строители настойчиво добиваются своего, объявляют о рождении первого цеха.

Опрометчивость? Упрямство? Своеволие?

Все знали: в грандиозном комплексе машиностроительного завода один построенный цех — величина ничтожная. И вдруг из всей внушительной системы комбината тяжелого машиностроения люди выбрали и построили один лишь цех металлических конструкций.

Невероятное техническое уродство.

Вот из-за чего появилась на свет знаменитая в ту пору «веревочка». «Веревочка» заменяла собою шоссе длиной в тринадцать километров — от Свердловска до строительной площадки.

Начиналась «веревочка» простой пегой лошадью. Лошадь, запряженная в розвальни, пробивала путь через сугробы. За санями шли гуськом люди — землекопы, каменщики, арматурщики, инженеры, мотористы, секретарши и бухгалтеры.

Они шли из Свердловска, где было их жилье, в лес, к своему единственному цеху. Там они работали. К вечеру лошадь с санями поворачивала в обратную сторону, и люди плелись за нею назад, в город.

По «веревочке» ходил и Банников, начальник строительства. Никогда ему не было так трудно. Один из крупных командиров времен гражданской войны, он умел добиваться успеха в самых грозных обстоятельствах. Если видел опасность, если враг не таился, не прятался. А тут Банников чувствовал, что беда надвигается на стройку, но откуда — не видел, не знал. Здравый смысл, совесть коммуниста подсказывали одно: нужно упрямо наращивать темпы строительства. Любой ценой, пусть даже будут нарушены принятые во всем мире классические правила организации строительных работ.

Насилуя самого себя, попирая свой собственный жизненный и технический опыт, Банников совершал много нелепостей. Одной из них была та самая «веревочка», по которой он вел своих людей. Техники, мальчишки, плетущиеся за его спиной, могли бы сказать ему, большевику, инженеру, что еще на школьной скамье их учили любое строительство начинать с п одъездных путей. А он вел людей и тащил материалы по «веревочке».

Преступлением было отсекать от общего плана вот этот цех, торчавший в лесу. А он, улыбаясь, от кого-то отплевываясь, показывая кому-то кулаки в кармане, все же приказывал тянуть через сугробы «веревочку», вводил в строй цех металлургических конструкций, телеграфировал в Москву: работы идут полным ходом! Кого он хотел обмануть?

Кто-то сверху давил на Машинстрой. Но этот «кто-то» сидел в центре. Значит, Банников хитрил с центром? А ведь он привык думать, что именно центр должен вести, руководить, подгонять, а не тормозить дело.

Неизвестность томила Банникова. Он привык встречаться с противником лицом к лицу. А тут все словно туманом заволокло. Схватка с неведомым врагом истощала силы старого бойца. Александр Петрович начал седеть, головные боли, бессонница мучили его.

Уралмашстрой кое-как висел, держался на «веревочке». Он теплился против воли центра. Людям, работавшим на строительстве, казалось, что на этот раз неповиновение центру есть их долг.

Не один Банников хитрил. Хитрили все — каменщики, мотористы, техники. Все знали, что «веревочка» ужасна, но это была пуповина, которую нельзя оборвать, потому что без нее завод умер бы. Когда главный архитектор нажил на «веревочке» ревматизм и пытался уйти со строительства, уральцы назвали его дезертиром, чуть не «волчий билет» ему выдали, хотя и видели: архитектор не мог не уйти, он стал инвалидом.

Дело не в архитекторе. Нужно было слабых духом людей удержать от бегства, удержать на этой проклятой «веревочке».

Первобытная уральская промышленность — Невьянск, Алапаевск, где руду волокли лошадьми, Златоуст, Тагил, Нижняя Салда с растрепанными, слабосильными цехами — возводила Уралмашзавод — единственную тогда надежду на раскрепощение меди, угля, свинца, вольфрама, многих руд, спавших в недрах земли.

Роды протекали болезненно. Кое-где смеялись над этим диким строительством. Его ранили на ходу. Только завод начал строиться, как центр распорядился остановить работы, перевести строительство из Свердловска в Челябинск: этого якобы требует некая целесообразность.