— Старшина Васильев! Ко мне!

Он был поражен — неизвестный ему старшина вышел из салона самолета. Виктор и не знал, что таковой существует.

— Вам приказано явиться в штаб. Полетите следующим самолетом!

И Темин быстро поднялся в машину, сел на единственное свободное место. Победителей не судят. Даже коллеги прощали ему его в общем полезные для «Правды» «фокусы».

Павел не был способен на них, всегда был правдив, прям, хитростей не любил... В 1942 году на взбаламученной взрывами Волге он ходил к занятому неприятелем берегу Сталинграда на боевом катере Волжской речной флотилии, с трудом найденной нами в одном из притоков великой реки, — так умело замаскировали моряки свои небольшие суда. Вместе с матросами под огнем помогал вытащить из-под носа у немцев наших раненых, перенести их на борт и вынести к спасению, к жизни... Так и здесь он был солдатом, только стрелял затвором «лейки», не спусковым крючком винтовки и не пулей. Ни минуты отдыха у фотокорреспондентов Трошкина, Дмитрия Бальтерманца, Якова Рюмкина, Макса Альперта, Якова Халипа, Евгения Халдея, Анатолия Гребнева, Николая Петрова — у всего корпуса фотолетописцев минувшей войны. И всех нас, журналистов и писателей фронта, связала и по сей день братская дружба.

Павел был, как и правдист Михаил Калашников, рядом со мной под Севастополем 1944 года, как бы старшиной всей группы из многих газет. Я благодарен ему. Он разрешал мне сопровождать себя в наиболее близкую от неприятеля «точку» для съемок. Поэтому видел я немецких, румынских, венгерских, власовских и снова немецких солдат так отчетливо, как не смог бы рассмотреть с обычного для пишущих расстояния.

К счастью, до осени сорок четвертого вражеские пули не задевали нас.

Но вот пришла осень 1944‑го. Румыния. Букурешти. Отель «Амбассадор». С фронта Павел приезжает чинить свою «эмку» на филиале завода Форда. Его не узнать. Весельчак, жизнелюб, влюбленный в музыку, женщин, не гурман, но не прочь усладиться в переполненных яствами и вином ресторанах, — ну как же, Румыния на стороне Германии, и Гитлер не грабит ее как других! — Павел занят только своей машиной. Ни подвальчики с мамалыгой в масле и цуйкой — водкой, настоянной на анисе и белеющей, если налить в стакан воды, ни комфортабельный после бункеров и окопов, сеновалов, амбаров номер в «Амбассадоре», ни общество Константина Симонова, хозяйственного и веселого Самария Гурария, пылкого Константина Тараданкина — известинца, искрящегося остроумием Яши Халипа — ничто не оживляло его.

Исхудавший, бледный, он неразговорчив, грустен, мрачен.

Получил свою обновленную фронтовую машину, попрощался с нами и уехал к себе на фронт.

Возвращаясь вечером в гостиницу, увидел я группу встревоженных корреспондентов. Что такое?

— Трошкина нет!

— Ну он же уехал.

— Убит Павел!

Я с трудом удержался на ногах. Нет Павла? Что же, он предчувствовал? Не похоже на него. На другой день мы узнали: на пересечении двух шоссе Павла просили регулировщики, какой дорогой он хочет ехать дальше, более дальней и безопасной от «зеленых» банд?

— Короткой, — буркнул он, не терпя возражений.

И продолжал путь. Сзади шла вторая «эмка» с горючим. Обернувшись, Павел увидел: горит, горит задняя машина... Вскоре же послышались ружейные и пулеметные выстрелы. Павел выскочил из кабины водителя в кювет. Свет восходившего солнца ударил ему в глаза и ослепил. Бил и бил из автомата на звук выстрелов, не видел, попадает или нет. Еще миг — и упал, пораженный в сердце.

Водитель Дмитрий ползком добрался до ближайшей деревни, просил помочь вытащить в безопасное место Павла. Крестьяне отказались:

— Утром. Сейчас нельзя. Стреляют же там!

На рассвете пришли к месту убийства. Да, то было убийство. Обнаружили две раны: бандеровцы и в умершего Павла всадили еще пулю! Такая злоба жила в них.

Тело Павла отвезли во Львов. Похоронами руководил Виктор Полторацкий. Прощались с другом с воинскими почестями. Салют из винтовок взвода пехотинцев! Цветы. Слезы.

Его дочь Карина получает, как и я, письма от львовских школьников, ухаживающих за могилой ее отца.

— Добиваемся, — пишут, — чтобы одну из улиц Львова назвали улицей Павла Трошкина.

И добились.

Имя его золотыми буквами вычеканено на мраморной доске в конференц-зале «Известий».

...Однополчанин на языке французов — комбатан. Это слово означает не просто служащий в том же полку. Смысл его шире — солдат или офицер, сидящий в окопе рядом с тобой, готовый вместе с тобой пролить кровь за свой народ, и вот — проливший, не сосед в строю, не просто сосед в траншее, а друг.

Таким и был для всех нас Павел.

1977

И вдруг ему почудилось, будто при всем внешнем дружелюбии спутники относятся к нему не то чтобы с недоверием, но с едва ощутимой настороженностью, им же самим непонятной и странной. Впрочем, Сергей Васильевич не был твердо уверен в справедливости возникшего у него ощущения, тем более что его попутчики, как и сам он, были не только ветеранами Отечественной войны, но служили когда-то в одном с ним соединении.

Дорога приближалась к Днепру... Да, не ожидал Сергей Васильевич Харламов, что он, коренной обитатель Подмосковья, тракторист совхоза «Озеры», человек как будто ровной, спокойной судьбы, далекий от горделивых помыслов о собственной персоне, к тому же однолюб в смысле привязанности к приокской земле, где родился, куда вернулся из армии, — не ожидал Сергей Васильевич, что четверть века спустя снова окажется на далекой от дома земле, политой и его кровью.

И началось все это опять-таки странно.

Однажды в своих «Озерах», что в ста пятидесяти километрах от Москвы, получил он письмо с Украины, с Черниговщины. Письмо вроде ясное, а в то же время загадочное. Как-то очень бережно, не выказывая причины своего обращения, работники Черниговского обкома, как бы намекая на что-то неизвестное, просили Харламова сообщить подробности его военной биографии. Не слишком понимая, что к чему, Сергей Васильевич ответил уважительно, пребывая, однако, в полном недоумении.

И тогда с Украины пришло второе письмо с приложением фотографии.

На снимке был запечатлен траурный обелиск, установленный у Днепра, близ знакомого гвардии ефрейтору прибрежного городка Любеча. Обелиск памяти павших в боях героев.

И вот осенью 1968 года Сергей Васильевич Харламов в числе других ветеранов получил приглашение на торжества 25‑летия со дня освобождения черниговской земли. В Чернигове один из гостей тронул его за рукав, кивнул в сторону такси:

— Мы еще успеем вернуться сюда. А пока, если хотите, наведаемся в наши с вами места.

И вот в этой-то поездке дальним краем души ощутил Харламов, будто попутчики относятся к нему с каким-то неопределенным и в чем-то даже тревожным ожиданием, которое пытаются скрыть.

Так, они подъехали к городу Любечу. Впереди — Днепр. Днепр!.. Если соединить старинные ратные песни Украины, если вернуться к временам вольнолюбивой Запорожской Сечи, если вспомнить чудодейственные слова Гоголя о Днепре, все равно превзойдут то былое солдатские деяния на Днепре осенью 1943 года. Той осенью, когда наши войска с ходу преодолели этот важнейший водный рубеж.

Сойдя с машины, Сергей Васильевич и его спутники направились к месту, особенному для жителей Любеча, к месту печали, славы, бессмертия.

Обелиск... Тот самый обелиск, что был на фотографии, присланной Сергею Васильевичу из Чернигова. Золотом на камне начертаны имена гвардии капитана Трубицына Н. П., гвардии лейтенанта Григорьева Л. М, гвардии лейтенанта Кудрявицкого Д. А., гвардии сержанта Опалева А. К. и... гвардии ефрейтора Харламова С. В.

Только вот теперь, когда Харламов стоял возле торжественно-траурного монумента, он понял потаенную настороженность спутников, столкнувшихся с судьбой удивительной, необыкновенной, к тому же известной им весьма смутно, по воле стоустой молвы. Да и ему-то было тоже не по себе стоять у скорбного обелиска и видеть на камне свое имя в ряду с именами павших в бою, награжденных званием Героя Советского Союза посмертно.