Сослали меня в Сибирь с женою и с детьми.

В те поры Пашков, землицы новой ищучи,

Даурские народы под руку Государя приводил.

Суров был человек – людей без толку мучит.

Много его я уговаривал,

Да в руки сам ему попал.

Плотами плыли мы Тунгускою рекой.

На Долгом на пороге стал Пашков

С дощеника мя выбивать:

– «Для тебя-де дощеник плохо ходит,

Еретик ты:

Поди-де по горам, а с казаками не ходи».

Ох, горе стало!

Высоки горы —

Дебри непроходимые.

Утесы, яко стены,

В горах тех – змии великие,

Орлы и кречеты, индейские курята,

И многие гуляют звери —

Лоси, и кабаны,

И волки, и бараны дикие —

Видишь воочию, а взять нельзя.

На горы те мя Пашков выбивал

Там со зверьми и с птицами витати.

А я ему посланьице писал.

Начало сице:

«Человече! убойся Бога,

Сидящего на херувимех и презирающего в бездны!

Его ж трепещут Силы небесные и тварь земная.

Един ты презираешь и неудобство показуешь».

Многонько там написано.

Привели мя пред него, а он

Со шпагою стоит,

Дрожит.

– «Ты поп, или распоп?»

А я ему:

– «Есмь протопоп.

Тебе что до меня?»

А он рыкнул, как зверь, ударил по щеке,

Стал чепью бить,

А после, разболокши, стегать кнутом.

Я ж Богородице молюсь:

– «Владычица!

Уйми Ты дурака того!»

Сковали и на беть бросили:

Под капелью лежал.

Как били – не больно было,

А, лежа, на ум взбрело:

«За что Ты, Сыне Божий, попустил убить меня?

Не за Твое ли дело стою?

Кто будет судией меж мною и Тобой?»

Увы мне! будто добрый,

А сам, что фарисей с навозной рожей, —

С Владыкою судиться захотел.

Есмь кал и гной.

Мне подобает жить с собаками и свиньями:

Воняем —

Они по естеству, а я душой и телом.

Воняем: одни по естеству, а я душой и телом.

В студеной башне скованный сидел всю зиму.

Бог грел без платья:

Что собачка на соломке лежу.

Когда покормят, когда и нет.

Мышей там много – скуфьею бил,

А батожка не дали дурачки.

Спина гнила. Лежал на брюхе.

Хотел кричать уж Пашкову: Прости!

Да велено терпеть.

Потом два лета бродили по водам.

Зимой чрез волоки по снегу волоклись.

Есть стало нечего.

Начали люди с голоду мереть.

Река мелка.

Плоты тяжелы.

Палки суковаты.

Кнутья остры.

Жестоки пытки.

Приставы немилостивы.

А люди голодные:

Огонь да встряска —

Лишь станут мучать,

А он помрет.

Сосну варили, ели падаль.

Что волк не съест – мы доедим.

Волков и лис озяблых ели.

Кобыла жеребится – голодные же втай

И жеребенка, и место скверное кобылье —

Всё съедят.

И сам я – грешник – неволею причастник

Кобыльим и мертвечьим мясам.

Ох времени тому!

Как по реке по Нерчи

Да по льду голому брели мы пеши —

Страна немирная, отстать не смеем,

А за лошадями не поспеть.

Протопопица бредет, бредет,

Да и повалится.

Ин томный человек набрел,

И оба повалились:

Кричат, а встать не могут.

Мужик кричит:

«Прости, мол, матушка!»

А протопопица:

«Чего ты, батько,

Меня-то задавил?»

Приду – она пеняет:

«Долго ль муки сей нам будет, протопоп?»

А я ей:

«Марковна, до самой смерти».

Она ж, вздохня, ответила:

«Добро, Петрович.

Ин дальше побредем».

Ин дальше побредем,

И слава Богу сотворившему благая!

Курочка у нас была черненька.

Весь круглый год по два яичка в день

Робяти приносила.

Сто рублев при ней – то дело плюново.

Одушевленное творенье Божье!

Нас кормила и сама сосновой кашки

Тут клевала из котла,

А рыбка прилучится – так и рыбку.

На нарте везучи, в те поры задавили

Ее мы по грехам.

Не просто она досталась нам:

У Пашковой снохи-боярыни

Все куры переслепли.

Она ко мне пришла,

Чтоб я о курах помолился.

Я думаю – заступница есть наша

И детки есть у ней.

Молебен пел, кадил,

Куров кропил, корыто делал,

Водой святил, да всё ей отослал.

Курки исцелели —

И наша курочка от племени того.

Да полно говорить-то:

У Христа так повелось издавна —

Богу всё надобно: и птичка и скотинка

Ему во славу, человека ради.

Во славу Бога, человека ради

Творится всё.

С Мунгальским царством воевати

Пашков сына Еремея посылал

И заставлял волхва язычника шаманить и гадать,

А тот мужик близ моего зимовья

Привел барана вечером

И волхвовать учал:

Вертел им много

И голову прочь отвертел.

Зачал скакать, плясать и бесов призывать

И, много покричав, о землю ударился,

И пена изо рта пошла.

Бесы давят его, а он их спрашивает:

«Удастся ли поход?»

Они ж ему:

«С победою великой

И богатством назад придут».

А воеводы рады: богатыми вернемся.

Я ж в хлевине своей взываю с воплем:

«Послушай мене, Боже!

Устрой им гроб! Погибель наведи!

Да ни один домой не воротится!

Да не будет по слову дьявольскому!»

Громко кричу, чтоб слышали...

И жаль мне их: душа то чует,

Что им побитым быти,

А сам на них погибели молю.

Прощаются со мной, а я им:

Погибнете!

Как выехали ночью —

Лошади заржали, овцы и козы заблеяли,

Коровы заревели, собаки взвыли,

Сами иноземцы завыли, что собаки:

Ужас

На всех напал.

А Еремей слезами просит, чтобы

Помолился я за него.

Был друг мой тайной —

Перед отцом заступник мой.

Жалко было: стал докучать Владыке,

Чтоб пощадил его.

Учали ждать с войны, и сроки все прошли.

В те поры Пашков

Застенок учредил и огнь расклад:

Хочет меня пытать.

А я к исходу душевному молитвы прочитал:

Стряпня знакома —

После огня того живут не долго.

Два палача пришли за мной...

И чудно дело:

Еремей сам-друг дорожкой едет – ранен.

Всё войско у него побили без остатку,

А сам едва ушел.

А Пашков, как есть пьяной с кручины,

Очи на мя возвел, —

Словно медведь морской, белой, —

Жива бы проглотил, да Бог не выдал.

Так десять лет меня он мучал.

Аль я его? Не знаю.

Бог разберет в день века.