Бог разберет в день века.

Грамота пришла – в Москву мне ехать.

Три года ехали по рекам да лесам.

Горы, каких не видано:

Врата, столпы, палатки, повалуши —

Всё богаделанно.

На море на Байкале —

Цветенья благовонные и травы,

И птиц гораздо много: гуси да лебеди

По водам точно снег.

А рыбы в нем: и осетры, и таймени,

И омули, и нерпы, и зайцы великие.

И всё-то у Христа для человека наделано.

Его же дние в суете, как тень, проходят:

Он скачет, что козел,

Съесть хочет, яко змий,

Лукавствует, как бес,

И гневен, яко рысь.

Раздуется, что твой пузырь,

Ржет, как жребя, на красоту чужую,

Отлагает покаяние на старость,

А после исчезает.

Простите мне, никонианцы, что избранил вас,

Живите, как хотите.

Аз паче всех есмь грешен,

По весям еду, а в духе ликование,

А в русски грады приплыл —

Узнал о церкви – ничто не успевает,

И, опечалясь, седше, рассуждаю:

«Что сотворю: поведаю ли слово Божие,

Аль скроюся?

Жена и дети меня связали...»

А протопопица, меня печальна видя,

Приступи ко мне с опрятством и рече ми:

«Что, господине, опечалился?»

А я ей:

«Что сотворю, жена?

Зима ведь на дворе.

Молчать мне аль учить?

Связали вы меня...»

Она же мне:

«Что ты, Петрович?

Аз тя с детьми благословляю:

Проповедай по-прежнему.

О нас же не тужи.

Силен Христос и не покинет нас.

Поди, поди, Петрович, обличай блудню их

Еретическую»...

Да, обличай блудню их еретическую...

А на Москву приехал —

Государь, бояра – все мне рады:

Как ангела приветствуют.

Государь меня к руке поставил:

«Здорово, протопоп, живешь?

Еще-де свидеться Бог повелел».

А я, супротив руку ему поцеловавши:

«Жив, говорю, Господь, жива душа моя.

А впредь, что Бог прикажет».

Он же, миленькой, вздохнул, да и пошел,

Где надобе ему.

В подворье на Кремле велел меня поставить

Да проходя сам кланялся низенько:

«Благослови меня-де, и помолись о мне».

И шапку в иную пору – мурманку, – снимаючи,

Уронит с головы.

А все бояра – челом мне да челом.

Как мне царя того, бояр тех не жалеть?

Звали всё, чтоб в вере соединился с ними.

Да видят – не хочу, – так Государь велел

Уговорить меня, чтоб я молчал.

Так я его потешил —

Царь есть от Бога учинен и до меня добренек.

Пожаловал мне десять рублев,

Царица тоже,

А Федор Ртищев – дружище наше старое —

Тот шестьдесят рублев

Велел мне в шапку положить.

Всяк тащит да несет.

У Федосьи Прокофьевны Морозовой

И днюю и ночую —

Понеже дочь моя духовная.

Да к Ртищеву хожу

С отступниками спорить.

К Ртищеву ходил с отступниками спорить.

Вернулся раз домой зело печален,

Понеже много шумел в тот день.

А в доме у меня случилось неустройство:

Протопопица моя с вдовою домочадицей Фетиньей

Повздорила.

А я пришед обеих бил и оскорбил гораздо.

Тут бес вздивьял в Филиппе.

Филипп был бешеной – к стене прикован:

Жесток в нем бес сидел,

Да вовсе кроток стал молитвами моими,

А тут вдруг зачал цепь ломать —

На всех домашних ужас нападе.

Меня не слушает, да как ухватит —

И стал як паучину меня терзать,

А сам кричит:

«Попал мне в руки!»

Молитву говорю – не пользует молитва.

Так горько стало: бес надо мною волю взял.

Вижу – грешен: пусть бьет меня.

Маленько полежал и с совестью собрался.

Восстав, жену сыскал и земно кланялся:

«Прости меня, Настасья Марковна!»

Посем с Фетиньей такоже простился,

На землю лег и каждому велел

Меня бить плетью по спине

По окаянной.

А человек там было двадцать.

Жена и дети – все плачучи стегали.

А я ко всякому удару по молитве.

Когда же все отбили —

Бес, увидев ту неминучую беду,

Вон из Филиппа вышел.

А в тонцем сне возвещено мне было:

«По стольком по страданьи угаснуть хочешь?

Блюдися от меня – не то растерзан будешь».

Сам вижу: церковное ничто не успевает,

И паки заворчал,

Да написал Царю посланьице,

Чтоб он Святую Церковь от ереси оборонил.

Посланьице Царю, чтоб он Святую Церковь

От ереси оборонил:

«Царь-Государь, наш свет!

Твой богомолец в Даурех мученой

Бьет тебе челом.

Во многих живучи смертях,

Из многих заключений восставши, как из гроба,

Я чаял дома тишину найти,

А вижу церковь смущенну паче прежнего.

Угасли древние лампады,

Замутился Рим, и пал Царьград,

Лутари, Гусяти и Колвинцы

Тело Церкви честное раздирали,

В Галлии – земле вечерней,

В граде во Парисе,

В училище Соборном

Блазнились прелестью, что зрит на круг небесный,

Достигши разумом небесной тверди

И звездные теченья разумея.

Только Русь, облистанная светом

Благости, цвела как вертоград,

Паче мудрости любя простыню.

Как на небе грозди светлых звезд

По лицу Руси сияли храмы,

Города стояли на мощах,

Да Москва пылала светом веры.

А нынче вижу: ересь на Москву пришла —

Нарядна – в царской багрянице ездит,

Из чаши потчует;

И царство Римское и Польское,

И многие другие реши упоила

Да и на Русь приехала.

Церковь – православна,

А догматы церковны – от Никона еретика.

Многие его боятся – Никона,

Да, на Бога уповая, – я не боюсь его,

Понеже мерзок он пред Богом – Никон.

Задумал адов пес:

«Арсен, печатай книги – как-нибудь,

Да только не по-старому».

Так су и сделал.

Ты ж простотой души своей

От внутреннего волка книги приял,

Их чая православными.

Никонианский дух – Антихристов есть дух!

Как до нас положено отцами —

Так лежи оно во век веков!

Горе нам! Едина точка

Смущает богословию,

Единой буквой ересь вводится.

Не токмо лишь святые книги изменили,

Но вещи и пословицы, обычаи и ризы:

Исуса бо глаголят Иисусом,

Николу Чудотворца – Николаем,

Спасов образ пишут:

Лице – одутловато,

Уста – червонные, власы – кудрявы,

Брюхат и толст, как немчин учинен —

Только сабли при бедре не писано.

Еще злохитрый Дьявол

Из бездны вывел – мнихи:

Имеющие образ любодейный,

Подклейки женские и клобуки рогаты;

Расчешут волосы, чтоб бабы их любили,

По титькам препояшутся, что женка брюхатая

Ребенка в брюхе не извредить бы;

А в брюхе у него не меньше ребенка бабьего

Накладено еды той:

Мигдальных ягод, ренскова,

И романей, и водок, процеженных вином.

Не челобитьем тебе реку,

Не похвалой глаголю,

А истину несу:

Некому тебе ведь извещать,

Как строится твоя держава.

Вем, яко скорбно от докуки нашей,

Тебе, о Государь!

Да нам не сладко,

Когда ломают ребра, кнутьем мучат,

Да жгут огнем, да голодом томят.

Ведаю я разум твой:

Умеешь говорить ты языками многими.

Да что в том прибыли?

Ведь ты, Михайлович, русак – не грек.

Вздохни-ка ты по-старому – по-русски:

«Господи, помилуй мя грешного!»

А «Кирие-элейсон» ты оставь.

Возьми-ка ты никониан, латынников, жидов

Да пережги их – псов паршивых,

А нас природных – своих-то, распусти —

И будет хорошо.

Царь христианской, миленькой ты наш!»