— По нас бьют из сарая в лесу, — доложил Лодыня.

Ветка упала, хорунжий увидел через прицел вспышку будто бы из-под соломенной крыши и с облегчением подумал, что те, хотя и стреляют с места и на небольшое расстояние — всего на триста метров, однако два раза позорно промазали. Не играя с судьбой, он поднял ствол орудия и рубанул по коровнику, или риге. Снаряд попал в крышу, она дрогнула, а потом, объятая огнем, рухнула.

Дубелецкий гнал машину, как на гонках, и вдруг Грушка прямо перед собой увидел песчаный бруствер и выпрыгивающих из него гренадеров, бросающих гранаты. Машину бросило вниз, вверх, в сторону: это механик прогладил окопы, раздавил гусеницами пулемет.

После этих рискованных прыжков, которые они делали в клубах пыли, поднятых гусеницами и взрывами ручных гранат, они ничего не видели. В прицелах и смотровых щелях мигали то земля, то небо. Не видели они также, как стены сарая около лесной сторожки рассыпались и из-под них выполз «фердинанд», накрытый горящей соломенной крышей. Он еще двигался, но его уже всего охватило пламя, и он вспыхнул как факел.

Когда выехали на ровное место, Эдек, направив орудие в сторону группы бегущих немцев, нажал спуск, чтобы разнести их снарядом, и вдруг у него в глазах потемнело. От выстрела вздрогнула вся машина и повернулась башня.

— О боже! — закричал Адам Лодыня. — Ствол разнесло!

Дубелецкий притормозил. Грушка открыл люк и увидел, что дульная часть орудия разорвана и гнутые поломки стали торчат во все стороны, как лепестки удивительного цветка.

Не успел он сообразить, что произошло, как вдруг что-тo сверкнуло, и он почувствовал удар, будто кто-то кулаком наотмашь ударил его по лицу. Схватившись за рот, он захлопнул люк. Правая рука была полна крови и зубов.

— В лес! — пробормотал он не своим голосом.

Сержант молниеносно развернул машину и погнал ее вниз по скату высоты. Хорунжий чувствовал усиливающуюся боль, кровь стекала по подбородку на шею. Он ожидал удара в заднюю броню и с облегчением вздохнул, когда ветки сосен стали бить по башне. «Повезло нам», — подумал он, еще не зная, что своим спасением обязан |своему точному выстрелу в «фердинанд» и тем десяти осколочным снарядам из танков Олека Петкевича и Янека Шиманьского, которым заместитель командира 1-й роты подпоручник Казимеж Ольшевский приказал обстрелять лесную сторожку.

— Гражданин хорунжий. — Адам Лодыня вдруг перешел на официальный тон. — Остановимся. Я осмотрю машину.

— Подожди, — пробурчал Грушка.

Он открыл люк, высунулся, чтобы выбрать получше место. Подрезанное танком дерево упало на башню, придавив Грушке руку, и продолжало волочиться за ними по земле.

Лодыня увидел и крикнул:

— Остановись! Казик, стой!

Он вылез на броню с топором и обрубил ветки.

— Эдек, я осмотрю машину.

Они вышли из танка. Дубелецкий выключил мотор. В наступившей тишине они вдруг услышали шаги и спрятались за дерево: Лодыня — с автоматом, а Грушка — с добытым пистолетом. Заметив звездочку на каске, они опустили оружие.

— Куда идешь? — спросили они пехотинца.

— Мы должны атаковать лесную сторожку.

Они внимательно осмотрели друг друга. Дубелецкий, приподнявшись на носки, ощупывал разорванный ствол. И тут все вдруг рассмеялись:

— Они начинают, а мы уже кончили. Черт бы его забрал!

Сразу после того, как из Вислы была вытянута затопленная машина, взвод подпоручника Ляха вернулся на переправу. Суматоха еще не улеглась, и после Медведева и Грушки пошел на переправу танк 218, в котором заряжающим был силач капрал Ендрушко. На другой паром въехала какая-то чужая машина. Когда переправлялась машина Ляха, то в Пшевузе-Тарновском, где они должны были встретить семь машин из своей роты, было пусто. Даже Березка уехал, вместо того чтобы ожидать свой взвод. Очевидно, получил такой приказ. Танк Ляха вполз под деревья густого сада, куда привели следы гусениц. Они не первые использовали это укрытие: на ветках яблонь не осталось ни одного яблока.

Сержант Сташек Зелиньский, радист, пошел в разведку. Это был старый солдат, раненный в бою с немцами еще в сентябре 1939 года, и, кроме того, вообще расторопный человек. Вскоре он возвратился с полными карманами яблок, приведя с собой почтальона бригады, капрала Ковальского, в огромных сапогах, добрейшего по характеру человека.

— Черт бы побрал эту переправу! — сказал он хриплым басом. — Только что двух адресатов мы схоронили на этом валу. — Он вздохнул и безо всякого перехода показал зубы в улыбке: — Гражданин хорунжий, танцуйте! — За спиной он прятал конверт.

Матеуш сделал несколько шагов в ритме куявяка, взял письмо и, опершись о гусеницу, надорвал конверт. Ковальский какой-то момент постоял, глядя ему в лицо, а потом повернулся и быстро ушел, сгорбив широкую спину. Он очень хотел, чтобы все письма были веселые, но это не всегда случалось.

— Живы? — спросил заряжающий Збышек Козловский.

Весь экипаж знал, что, как только по радио сообщили об освобождении Дрогобыча, подпоручник написал знакомым украинцам, которые жили рядом и хорошо знали его отца, бурильщика-нефтяника. Они работали вместе с ним в фирме «Природные газы» в Сходнице. Отец Матеуша умер за год до войны, но остались другие члены семьи, и поэтому Козловский спросил, живы ли.

— Нет, — Лях медленно покачал головой. — Все убиты: мать, сестра, брат.

С неба со свистом падали тяжелые снаряды, разрывались недалеко в Висле и по обоим ее берегам.

— Сукины сыны, — сказал Блиновский то ли об артиллеристах, то ли о тех, кто убил семью подпоручника.

Связной из штаба полка передал приказ ехать к Выгоде вслед за группой Ольшевского. За Магнушевом по радио им изменили маршрут перехода. По обсаженной старыми деревьями дороге они повернули на Тшебень и мимо особняка, около крахмального завода с закопченной трубой, въехали на выложенную брусчаткой дорогу, ведущую по насыпи в сырой, темно-зеленый ольшаник.

Высунувшись по пояс из башни и внимательно осматриваясь, Лях прислушивался к приближавшейся канонаде, но где-то внутри он словно окаменел. Как унылый припев, звучали слова письма: «Мать, сестра и брат… Мать, сестра и брат…»

Навстречу шли двое в комбинезонах. Тот, что пониже, широкий в плечах, поддерживал хромавшего товарища. Матеуш узнал их, приказал Блиновскому остановиться и спрыгнул с танка на землю.

— Куда угодило? — спросил он.

— В ногу, — буркнул побледневший Березка и добавил с отчаянием: — Танк сгорел.

— А что у тебя с рукой? — Лях обратился к Ендрушко. — Как это было?

— Ничего, шлепнуло только… Гробовщик не нужен.—Капрал зубами затягивал узел на бинте.—Пока мы нашли свою роту, на поле нас обнаружила «пантера». Дала нам по башне, в баки, брызнул огонь. Мы выскочили…

— Он меня вытащил, — вмешался Березка.

— Мы вытащили Адама и начали гасить пламя песком, но это не помогло. Поезжайте, ребята, а мы дойдем. Здесь до госпиталя недалеко.

Они поехали дальше. Между деревянными балками хлюпала вода. У первых домов Ленкавицы им встретился заместитель командира полка по строевой подпоручник Владислав Светана. Он махнул им, чтобы притормозили, а затем сзади вскочил на броню.

— Где рота? — спросил его Лях.

— Где-то слева, но ты здесь занимай позицию, пригодишься. Около Ленкавицы даже штабные офицеры в в окопах сидят, а немец сильно жмет. Разбили роту Тараймовича.

Убиты Славек, Гаевский, Дацкевич, Гуславский и еще многие другие… Шесть машин сгорело.

Это известие опечалило экипаж. Выехав за деревню, в поле, поднимавшееся вверх, они решили остановиться в первой попавшейся воронке от тяжелой бомбы. От разбросанных по стерне гвардейских окопов их отделяло не больше двухсот метров. До захода солнца оставалось еще сорок пять минут, широкие полосы теней подчеркивали шанцы на брустверах.

Они замаскировали танк снопами. Перед ними на горизонте виднелся лесок, а слева от него из-за пригорка торчали крыша старой ветряной мельницы и два ее выщербленных крыла. Лях и Зелиньский уже хотели идти искать советского командира, но советский подполковник сам их нашел. Хорунжий представился как командир взвода.