— Сколько у вас машин?

— Одна.

— И то хорошо. У меня остались в окопах только писаря и повара, а при пулеметах ниже лейтенанта не найдешь.

— Взаимодействие… — начал Матеуш, вспоминая все, чему научился в школе подхорунжих.

— Просто, — перебил подполковник танкиста, — немец все сильнее обстреливает ту высотку, где ветряная мельница. Наверняка пойдет в атаку. Как только покажутся танки, бей но ним, только метко. — Подполковник замолчал, посмотрел на экипаж и спросил: — Закурите?

Он вынул из кармана папиросы «Казбек» и угостил ими всех членов экипажа. Те брали осторожно, чтобы темными от масла пальцами не запачкать коробку, где на фоне белых горных вершин и голубого неба скакал черный всадник в развевающейся бурке.

В районе ветряной мельницы нарастала перестрелка, по стерне пробежало несколько рыжих от заходящего солнца взрывов, но танкисты спокойно прикурили: перед этим подполковником с орденами они ведь представляли нечто большее, чем их собственные фамилии. Русский выпрямился, посмотрел в сторону Повислянских рощ.

Они проследили за его взглядом, по ничего не заметили, а подполковник сказал:

— Танки.

Подполковник побежал по полю вперед, к своим окопам, а экипаж занял места в танке. Светана захлопнул люк и прильнул к перископу, а Лях чуть ниже под ним — у прицела. В прицеле он заметил немецкие машины, когда те миновали ветряную мельницу.

— Бронебойным! — приказал он Козловскому и дал поправку в расстоянии.

«Мать, сестра, брат… Мать, сестра, брат…, — мысленно считал он угловатые силуэты. — Мать, сестра, брат… Мать, сестра… Одиннадцать», — насчитал он. Танки свернули немного влево, ближе к Целинуву. Лях поймал головную машину в перекрестие прицела и поставил ногу на спусковой рычаг орудия.

Светана заметил или просто угадал его движение:

— Подпусти ближе.

Лях кивнул головой. Язык словно онемел, в горле пересохло, и Лях не мог сказать ни слова. Во второй раз он внес поправку в расстоянии — с восьмисот на шестьсот метров. В поле зрения стекол прицела рвались снаряды. Какой-то пехотинец, видимо раненный осколком, выскочил из окопа и упал, прошитый очередью. Но Матеуш не думал о смерти. Всю свою волю и умение он сосредоточил на мягком, спокойном движении рукоятки, поворачивающей ствол орудия вместе с башней. Почувствовав, что Владек Светана легонько сжал его плечи коленями, он нажал на спуск. И в тот же миг увидел вспышку на броне головной машины, затем клуб дыма и огонь. Танк застыл, свернулся набок и стволом наклонился к земле.

Щелкнул замок. Козловский заряжал без команды. Подпоручник поймал в прицел следующий танк, ударил раз, второй — и мимо. Немцы прибавили скорость и расползлись веером по полю.

— Перелет, — спокойно сказал Светана.

Лях глубоко вздохнул, подождал секунду, потом выстрелил в четвертый раз. Очевидно, попал в баки, потому что T-IV моментально окутался клубами сизого дыма. Справа и слева открыли огонь по немцам какие-то другие танки. Чей-то снаряд попал в третий немецкий танк, а остальные, сразу же повернув, помчались за гребень высотки.

Когда стало тихо, подпоручник Светана объяснил экипажу танка 217, что справа стреляли четыре машины из 3-й роты 1-го полка, которой теперь командует Хелин, а слова, вероятно, танки их роты, которые пошли в бой во главе с подпоручником Ольшевским.

Пришел подполковник, принес им папиросы, привел повара с горячим гуляшом в термосе и, что самое важное, каждому по очереди пожал руку и сказал:

— Молодцы, поляки, герои-танкисты, молодцы, ребята.

Они в ответ улыбались, пытались делать серьезные лица, выпячивали грудь, а невысокий Лях даже как бы немного подрос. Он щурил влажные глаза, смотрел на большое красное солнце, край которого почти касался задымленного горизонта.

На заходе солнца немцы еще раз форсировали речку под Рычивулом, напрасно надеясь овладеть плацдармом и выйти навстречу наступающим подразделениям со стороны Студзянок. Они были отбиты, но механизм взаимодействия, однажды приведенный в движение, дальше работал уже автоматически. В тот момент, когда 17-я дивизия должна была через двадцать минут после захода солнца занять район лесной сторожки Завада, за полчаса до сумерек, на позиции 142-го полка — 2-го батальона на Гробло и 1-го батальона в лесу Остшень — ударили гренадеры дивизии «Герман Геринг», поддержанные тридцатью танками. Наученные опытом предыдущей ночи и сегодняшнего дня боев, они действовали осторожно — шли за огневым валом: пехота очищала путь, танки ползли через заросли, осторожно высовывали стволы и, сделав несколько выстрелов, прятались за деревья.

Передний край был весь изломан, поэтому вначале они перекрестным огнем отрезали врезавшиеся клинья и овладели небольшим участком. Однако, когда они дошли до позиций, занятых 1-й танковой ротой, темп внезапно спал. Каждый из наших Т-34 имел уже по две-три запасные позиции и после нескольких выстрелов, едва в воздухе начинали свистеть снаряды, а панцерфаусты валили деревья, переходил на другой участок. Огонь немецких «Фердинандов» и противотанковых пушек, которые бронетранспортеры тянули за собой, попадал в пустое место.

Не напрасно Виктор Тюфяков в течение всего дня, как только наступало затишье, заставлял экипаж рыть для танка позиции. Не напрасно командир полковой роты противотанковых ружей капитан Тадеуш Климчак обходил свои взводы и по пути, то отчитывая, то хваля, заставлял солдат буквально вгрызаться в землю. Мышцы уже не чувствовали усталости, в горле пересохло от жары и напряжения.

Оба капитана были совершенно разными. Тюфяков ходил полуразутый, с непокрытой головой, а Климчак всегда застегнут на все пуговицы, в фуражке, в начищенных до блеска сапогах, с пистолетом, низко висевшим на кожаной портупее, как требовал того флотский фасон. Однако было у них что-то общее, что делало их похожими друг на друга. Возможно потому, что оба они уже не первый день знали, что такое фронт и армейская жизнь.

Тадеуш Климчак, уроженец Варшавы, которому во время первой мировой войны было двенадцать лет, оказался с родителями в России. Он остался в СССР, одиннадцать лет служил в советском морском флоте, а с начала войны воевал в батальоне морской пехоты. Он умел влиять на солдат одним своим присутствием, не говоря ни слова, так что при нем даже не особенно храбрые не боялись артиллерийского огня. Еще в Сельцах он учил своих солдат стрелять из противотанкового ружья по самолетам. Ему не очень верили, что можно попасть, но он им под Ленино доказал: прицелился в пикирующий бомбардировщик, попал в мотор, и самолет, объятый пламенем, врезался в землю. Советские пехотинцы хвалили Тадеуша, написали об этом в газетах, и в ноябре капитан получил орден Отечественной войны.

Теперь Климчак идет по лесу с позиции на позицию, а на шаг от командира — химинструктор роты, который его никогда не оставляет. Инструктор этот — капрал Татьяна Климчак, жена капитана.

Кажется, что немецкие солдаты покрикивают где-то рядом. В черном воздухе, как искры, сверкают автоматные очереди. Из низкого окопа танк, достигающий крон деревьев на рыжем еще небе, кажется двухэтажным домом.

Гремит орудие хорунжего Лежуха, командира 114-й машины. Либо снаряд угодил в немца, либо немец испугался, так как танк задним ходом быстро отходит за стволы деревьев. Он остановился где-то недалеко, но не стреляет.

Сквозь грохот перестрелки слышно, как Лежух поет тенором:

— …По польскей крайне, по польскей крайне засвистала куля, певно мне омине…

— Минует не минует, а ты влезай внутрь! — крикнул Климчак, побежав в сторону сторожки Остшень, где чаще всего стреляют противотанковые ружья.

— А если плохо видно, — отвечает хорунжий, стараясь быть похожим на Тюфякова, который имел привычку стоять на броне, — механик-водитель стреляет, а я показываю цель.

Командир роты противотанковых ружей и его жена сворачивают в лес на тропинку. Оттуда, где стоит танк 114, один за другим раздаются орудийные выстрелы, хлестко бьют очереди, которые подрезают ветки. Тадеуш останавливается и оборачивается — красный отблеск пламени светится из-за просеки. Выбежав из-за деревьев, они видят впереди, в двадцати метрах, горящий бронетранспортер. Капитан останавливается, но в этот самый момент замечает на броне неловко согнувшуюся фигуру. Несколько прыжков — и он рядом.