«Ну и ну! Что я — вьючное животное или баржа для перевозки камней? Я нанялся работать как человек, а не лошадь! Я такой же свободный, как и вы, хотя отец оставил меня нищим!»[31]

Чтобы придать большую выразительность своему недовольству, он что ни шаг громко испускал ветры. Гиттон смеялся над этим до упаду, а Эвмольп тем временем завел разговор о сущности эпической поэзии, подкрепляя его декламацией своего произведения о гражданской войне. Так, перемежая свой путь ругательствами, поэзией, испусканием ветров, они наконец доплелись до города, расположенного на высокой горе. Их усилия были щедро вознаграждены. Кротонские вороны тотчас же учуяли падаль. Охотники сбежались толпой и наперегонки добивались расположения миллионера, который уже еле дышал. Никогда прежде мошенникам не сопутствовала столь большая удача. Эвмольп, однако, беспокоился: что, если какой-нибудь ловкач-охотник пошлет разведчиков в Африку и разоблачит наши обманы? Или Коракс предаст нас из зависти? Он вздыхал:

«Боги и богини, как плохо людям, живущим в беззаконии. Они всегда получают по заслугам!»[32]

Этот Петрониев Кротон — очевидная пародия на отношения, господствовавшие во всем римском обществе. В какой-то степени ловцами завещаний и наследств были все, включая и самого императора. И наверняка не один мошенник неплохо устроился, сыграв на этой мании. Однако соблазны охоты за наследованием имели и некоторые теневые стороны, о которых повсеместно сожалели.

Такими теневыми сторонами являлись законы, принятые еще со времен Августа и предписывающие римлянам заключать браки и обзаводиться детьми.

Каждый римский гражданин — мужчина в возрасте с 25 до 60 лет, женщина с 20 до 50 лет — обязан состоять в браке. Если брак прервался в результате смерти одного из супругов или развода, следует сочетаться новым браком и не позже чем через два года, разве что от предшествующего брака остались по крайней мере трое детей. Кто пренебрегал требованиями закона, тот ущемлялся всевозможными правовыми санкциями. Среди них и весьма серьезными: неженатые вообще не могли наследовать, бездетные же имели право только на половину оставленного им по завещанию.

В Риме не существовало государственных, должностных прокуроров, зато имелись доносчики. Если кто-то незаконно получал наследство, он становился жертвой этих бдительных стражей правосудия. Доносчику за дерзновенность и рвение по закону причиталась значительная часть спорного наследия.

Весь Рим с радостью приветствовал проект изменений в этом установлении. Его не отменили: это было творение самого Августа; он был также необходим, ибо безбрачие и бездетность по-прежнему преобладали в высших слоях общества. Однако теперь решено было ослабить действие закона, ограничив вознаграждение доносчикам одной четвертью. Проект сделался предметом дискуссии в сенате. Утвержденный, он вошел в историю римского права как senatus consultum Neronianum.

Вскоре после этого появились новые указы о том, как следует составлять завещание. Последнее волеизъявление записывалось на табличках; через отверстие в них трижды пропускался опечатанный шнурок. Свидетелям предлагались для подписи только две верхние незаполненные таблички, чтобы прежде времени не посвящать их в суть завещания. Запрещалось также завещать даже самую незначительную долю писарю, записывающему текст. Ибо бывали случаи, что писари произвольно назначали себе немалые суммы наследства.

Эти указы были направлены против фальсификаторов завещаний, которых тогда хватало в империи. Поэтому такие поправки к закону встречали одобрение как разумные и полезные. Злым языкам, правда, вольно было толковать, что властитель, столь заботящийся о правомочности завещаний своих подданных, до сих пор не обнародовал завещания своего приемного отца, императора Клавдия. Или у него возникли подозрения, что последняя воля умершего фальсифицирована. А возможно, иронизировали самые язвительные, Нерон сам еще не успел ее фальсифицировать.

Хотя общественное мнение больше всего занимали проблемы наследования и завещаний, события в Палатине они полностью не заслонили. Ходила молва о необычайной благосклонности, которую Нерон проявлял к своим друзьям. Сколько из них именно теперь получило в дар от императора земельные владения, дома и виллы! Люди поговаривали:

— Это, вероятно, для того, чтобы посвященные в тайну поскорее забыли о недавнем преступлении, о смерти Британника!

Подарки делались главным образом через посредничество Бурра и Сенеки; философ не забывал при этом и о собственных имущественных интересах. Его богатства оценивали в триста миллионов сестерциев — немногим меньше, чем Паллантовы. Такая императорская благосклонность, была всем понятна, ее даже считали необходимой. Ведь Агриппина, понятно, не сидит сложа руки, у нее уже много сторонников. Она ласкова с Октавией, милостива к гвардейским офицерам и солдатам; принимает у себя самых выдающихся представителей старых аристократических родов. Размышляли над тем, как отнесется Нерон к этим поползновениям матери, явно пытающейся сколотить какую-то группу, враждебную нынешнему правлению.

Поначалу император ограничивался лишь жалобами:

— Если так пойдет и дальше, я отрекусь от власти и отправлюсь на остров Родос!

Тем самым он стремился убедить общество, к чему способны привести чрезмерные амбиции Агриппины, пытаясь представить себя ее жертвой. Когда эти сетования и угрозы не помогли, он проявил свое недовольство более ощутимо. Сначала отменил посты преторианцев перед покоями матери. Потом приказал ей покинуть императорский дворец и перебраться в дом, который некогда занимала Антония, мать Клавдия. Сюда он являлся с визитами, но очень краткими; входил всегда в окружении офицеров.

От Агриппины отшатнулись почти все. К ней заглядывали только некоторые ее приятельницы. По мнению политиков и сплетников, собиравшихся в винных погребах, падение гордой женщины, всего лишь несколько месяцев назад истинной властительницы Рима, было полным и окончательным.

Тем большей неожиданностью стало известие, которое в один из дней в середине 55 года облетело всю столицу. Из уст в уста передавали, что минувшей ночью и на рассвете в императорском доме разыгрались крайне драматические события. По рассказам прислуги, произошло следующее.

Нерон, как обычно, пировал до поздней ночи. За столом он не раз проводил по двенадцать и более часов, с полудня до полуночи, время от времени освежая себя ванной, зимой горячей, холодной — летом. В какой-то момент в зал вошел один из его любимых друзей по забавам и кутежам, танцор Парид. Он был мрачен и чем-то обеспокоен. На это все тотчас обратили внимание. А когда он приблизился к императорскому ложу и начал говорить, собравшихся охватил ужас, потому что тем, кто не слышал его слов, достаточно было видеть выражение Неронова лица.

Сомневаться в достоверности сообщения Парида не приходилось. Он называл фамилии людей, от которых узнал обо всем, его рассказ казался правдоподобным. Непосредственным информатором Парида был Атимет, хорошо ему известный, так как оба они были вольноотпущенниками одной и той же госпожи, Домиции, тетки Нерона. Атимет поделился с ним тайной потому, что именно Парид имел возможность непосредственно общаться с императором. А откуда эти сведения у Атимета? Опять же от его знакомых, приближенных Юнии Силаны. Она принадлежала к числу женщин, постоянно навещавших Агриппину. Именно Силана узнала от названных особ и просит передать, что Агриппина намеревается сочетаться браком с Рубеллием Плавтом, чтобы с его помощью убрать Нерона и завладеть троном.

План представлялся реальным и потому опасным. Рубеллий Плавт был в такой же мере потомком императора Августа, что и Нерон, и значительно старше последнего. И разве не объяснялись теперь контакты, которые Агриппина наладила со старой аристократией, и ее старания завоевать расположение преторианцев?