В Риме со времен Августа существовали сильные и хорошо организованные постоянные отряды пожарной службы, называемые cohortes vigilum, в целом они насчитывали семь тысяч человек. Существовал также гарнизон преторианцев, а также десятки тысяч императорских и частных рабов. Но всего этого оказалось недостаточно для борьбы с могучей стихией, усиленной порывистым ветром. Остановить огонь удалось только на шестой день у подножия Эсквилинского холма, после того, как на громадном пространстве города были уничтожены все постройки. Но на этом несчастья еще не кончились. Пламя, словно затаившееся под пеплом, вспыхивало время от времени с новой силой в различных местах, наиболее угрожающие размеры это приобрело во владениях Тигеллина, между холмами Капитолий и Квиринал; три дня пожар свирепствовал в северных районах города.

Из четырнадцати районов, на которые Август разделил столицу, только три остались нетронутыми; в семи уцелели некоторые здания, четыре же сгорели дотла. На протяжении своей истории Рим уже неоднократно страдал от пожаров, но этот оказался самым страшным. Его можно сравнить только с тем, который за четыреста пятьдесят лет до этого устроили галлы, захватившие город. Тотчас же вспомнили, что и тогда катастрофа наступила 19 июля. Материальные потери не поддавались исчислению. Однако хуже всего (поскольку это было невосстановимо) оказалось то, что жертвой огня стали многие самые ценные памятники римского прошлого, особенно на Форуме; зато Капитолий и часть Палатина вышли из огня почти невредимыми. Столь же болезненной была утрата многих великолепных шедевров искусства, которые украшали частные дома, а также дворцы и храмы.

Нерон не сразу уразумел масштабы катастрофы. Он вернулся в город из Анция только тогда, когда ему сообщили, что огонь охватывает новую часть дворца, которая связывала Палатин с садами на Эсквилине. Император со всей своей энергией взялся за ликвидацию пожара и прежде всего занялся оказанием помощи толпам бездомных и голодных. Он открыл им и свои собственные сады, и все постройки на Марсовом поле. Он приказал также строить повсюду временные жилища. Всего этого было, однако, недостаточно. Тысячи погорельцев заняли склепы у дорог вокруг города. По распоряжению Нерона снизили цены на хлеб, а также завезли продукты из всех близлежащих городов.

Для наблюдения за пожаром и ходом спасательных мер император часто поднимался на башню, находящуюся в бывших садах Мецената на Эсквилинском холме. Среди охваченных отчаянием масс разнесся слух, что император с восхищением взирает оттуда на разбушевавшуюся стихию и декламирует на фоне грозного пламени свою поэму «Взятие Трои». Множество врагов Нерона не только повторяли эти сплетни, но еще и по-разному разукрашивали их. Одни утверждали, что именно Нерон приказал поджечь Рим, чтобы насладиться неповторимым зрелищем. Другие заявляли, что он совершил это из ненависти к роду людскому: матереубийца жаждет ввергнуть в огонь погибели вместе с собой всю столицу. А когда Нерон немедля приступил к восстановлению города, не жалея средств и усилий, тотчас же появилось другое объяснение: цезарь сознательно поджег Рим ради того, чтобы получить возможность на его развалинах возвести новую столицу, согласно своим планам и прихотям.

Эти слухи и сплетни долго ходили по городу. Они могли представлять опасность: ведь с мнением и настроением людей вынужден считаться любой правитель. Необходимо было найти козла отпущения, чтобы отвлечь внимание масс.

Все, что нам известно о преследовании христиан во времена Нерона, содержится в записи Тацита, сделанной им полвека спустя: «Но ни средствами человеческими, ни щедротами принцепса, ни обращением за содействием к божествам невозможно было пресечь бесчестящую его молву, что пожар был устроен по его приказанию. И вот Нерон, чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами. Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат; подавленное на время, это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит приверженцев. Итак, сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащими к этой секте, а затем по их указаниям и великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому. Их умерщвление сопровождалось издевательствами, ибо их облачали в шкуры диких зверей, дабы они были растерзаны насмерть собаками, распинали на крестах или обреченных на смерть в огне поджигали с наступлением темноты, ради ночного освещения. Для этого зрелища Нерон предоставил свои сады; тогда же он дал представление в цирке, во время которого сидел среди толпы в одежде возничего или правил упряжкой, участвуя в состязании колесниц. И хотя на христианах лежала вина и они заслуживали суровой кары, все же эти жестокости пробуждали сострадание к ним, ибо казалось, что их истребляют не в видах общественной пользы, а вследствие кровожадности одного Нерона»[61].

Светоний писал свою «Жизнь двенадцати цезарей» через полтора десятка лет после Тацита. Перечисляя заслуги Нерона, наводившего порядок в городе, он произносит на одном дыхании: «Многие строгости и ограничения были при нем восстановлены, многие введены впервые: ограничена роскошь; всенародные угощения заменены раздачей закусок, в харчевнях запрещено продавать вареную пищу, кроме овощей и зелени, — а раньше там торговали любыми кушаньями; наказаны христиане, приверженцы нового и зловредного суеверия; запрещены забавы колесничных возниц, которым давний обычай позволял бродить повсюду, для потехи обманывая и грабя прохожих; отправлены в ссылку мимы со всеми своими сторонниками»[62].

Все позднейшие упоминания в античной литературе о христианах — это всего лишь эхо описания, сделанного Тацитом. Каждого, прочитавшего его, должна поразить решительная неприязнь, с какой этот великий историк относился к последователям Христа. Это был человек, в принципе отвергающий насилия и жестокости, но, несмотря на это, он считает, что христиане заслуживают наказания, осуждая лишь слишком суровые пытки. Чем объяснить такую его позицию?

Ряды тогдашних христиан пополнялись из самых низших социальных слоев, в Италии же — главным образом из людей восточного происхождения. Уже это должно было вызывать подозрительность родовитых римлян, особенно состоятельных. Свои обряды христиане держали в секрете, что порождало множество недоразумений и фантастических слухов. Знали также, что они ожидают близкого конца света и прихода царя, который подвергнет вечным мукам все человечество, за исключением горстки избранных. А кем будут эти избранные? Те, кто презирает все, что составляет радость и прелесть жизни: любовь, забавы, игры, науку и искусство, даже родную землю. Все это перед лицом Судного дня для христиан не имело никакого значения, более того, считалось дурным, вредным, греховным.

Фанатизм и примитивность подобных взглядов должны были ужасать каждого образованного и приверженного великим духовным достижениям человека. Христианство в своем первородном виде представлялось угрозой для всей цивилизации.

В течение второго века, уже после эпохи Тацита и Светония, в этом религиозном движении стали происходить постепенные перемены. Конец света и царство Мессии не наступали. Пламенная вера и жесткость в убеждениях первых поколений должны были уступить требованиям жизни. Необходимо было примириться с обществом и культурой, приспособить идеалы царства небесного к условиям земного существования. Эти перемены, столь чреватые результатами, совершались постепенно. В первом веке нашей эры, во времена Нерона, никто еще не мог предвидеть, что горстка простаков и фанатиков положит начало движению, которому суждено передать сокровища античной мысли варварским народам новой Европы.