Напомним, что там происходило. Стремясь восстановить свое влияние в Армении, захваченной парфянами, Рим примерно полтора года назад назначил наместником Каппадокии Корбулона. В Малую Азию он прибыл весной 55 года. Встретился с наместником Сирии Уммидием Квадратом, который передал под его начало два легиона и некоторые вспомогательные отряды. Под своим командованием Уммидий сохранил точно такие же силы. И что важнее, считал себя вправе действовать самостоятельно. Он мог так считать, поскольку компетенции его и Корбулона четко не указывались, возможно, намеренно: советники императора были заинтересованы в их соперничестве.

И получилось так, что при дворе царя Вологеза в Ктесифоне, что на реке Евфрат, почти одновременно появились посланцы и Корбулона и Уммидия. Парфянский царь в тот момент чувствовал себя достаточно неуверенно в собственном государстве: в одной из покоренных стран продолжался мятеж, среди магнатов нарастало недовольство. Поэтому Вологез пошел на переговоры, согласившись даже представить заложников. Однако повел он себя при этом с восточной хитростью. Отсылались члены самых именитых парфянских родов, но все из числа недругов царя!

Между посланцами римских наместников сразу начался спор, кто из них примет этих заложников. Сначала их получил центурион Уммидия, но в конечном итоге в империю доставил поверенный Корбулона. Затем началась распря между самими наместниками. Уммидий доказывал, что именно он своей дипломатией склонил царя к уступкам. А Корбулон утверждал, что, Fie появись он на Востоке, парфяне не стали бы сговорчивее.

Примирил наместников Нерон, признал за обоими заслуги, себе же присвоил всю славу. В знак победы он приказал увить лавровыми ветками фасции — пучки прутьев с топором в середине, которые несли шествовавшие впереди него ликторы.

Если бы император в этой ситуации отозвал Уммидия, а прислал бы на его место нового наместника Сирии, то положение Корбулона, и так прочное, чрезвычайно укрепилось бы. Он стал бы подлинным хозяином Востока. А такого императорское правительство не могло допустить. Вот почему после некоторой задержки решено было, что Уммидий останется в Сирии, назначение же Антея аннулировали.

Чтобы и римский люд что-то имел от успехов на Востоке, Нерон объявил о проведении больших игр. Заботу о подготовке их поручил Аррунцию Стелле, одному из друзей Агриппины. Это было четвертое назначение такого рода после примирения императора с матерью. Должность Аррунция являлась ответственной и необычайно почетной, создавала огромную популярность среди широких масс римлян.

Победа Агриппины несколько изменила соотношение сил в правящих сферах Рима. Это придало смелости некоей группе влиятельных лиц, не столько близких к матери императора, сколько недоброжелательно относящихся к Бурру и Сенеке. Решено было или оттеснить их от императора с помощью ловкой интриги, или по крайней мере подорвать доверие Нерона к обоим советникам. Бурра и Палланта обвинили в подготовке заговора с целью посадить на трон Корнелия Суллу. Тот был потомком славного диктатора, правившего почти полвека назад; он являлся также братом Мессалины и мужем Антонии, дочери императора Клавдия от первого брака. Итак, по своим родственным связям он принадлежал к числу лиц, крайне близких к императорской семье, и при определенных обстоятельствах действительно мог претендовать на трон. Те, кто плели интригу, рассуждали так: личность Корнелия Суллы укрепит императора в подозрениях; он поверит в правдивость обвинения тем охотнее, что не любит Палланта; несколько месяцев назад император освободил его от управления канцелярией по делам финансов, поэтому сочтет, что теперь Паллант пытается восстановить свое утраченное положение путем государственного переворота. Авторы этого плана знали, что дело будет рассматриваться в сенате, где многие завидуют Бурру, его высокой должности, и почти все терпеть не могут Палланта. При голосовании их обоих признают виновными! Предполагалось, что падение Бурра приведет и к отстранению Сенеки.

Однако события приняли иной оборот. Влиятельные особы, подлинные авторы задуманной интриги, не желали и не могли действовать прямо. Они не смогли подыскать в обвинители ни одной солидной фигуры. Наконец за эту роль взялся некий Пэт, сомнительный тип, вызывавший всеобщее презрение, ибо был скупщиком вещей у лиц, приговоренных к конфискации имущества, после чего он делил и распродавал приобретенное по частям. Итак, уже сама личность обвинителя подрывала достоверность обвинения!

Еще более удивительной оказалась реакция самого Нерона. Наученный горьким опытом, каким явилось раскрытие козней против Агриппины, он сразу отмежевался от этого дела и предоставил сенату свободу действий. В сенате же, вопреки ожиданиям интриганов, преобладали люди, которые хотя и не выносили Палланта, но еще более нетерпимы были к доносительству. Они справедливо считали, что, если однажды распахнуть перед ним врата и воспринять всерьез, очередной жертвой доносчиков может стать любой.

Случилось так, что в судейскую коллегию, которой предстояло рассматривать обоснованность обвинения, избрали самого обвиняемого, Бурра! К тому же с правом решающего голоса! Второй обвиняемый, Паллант, явно воспринимал все с насмешкой. Когда доносчики заявили, что он вовлек в заговор своих вольноотпущенников, Паллант спокойно отвечал:

— Я со своими домашними разговоров не веду. Распоряжения отдаю движением головы или жестом. Если задание посложнее, отдаю письменный приказ. Где мои автографы на этот счет?

Обвинитель отправился в изгнание. А в далекой Иудее прокуратор Феликс облегченно вздохнул: его брат Паллант еще что-то значит!

55 год благополучно завершился. Между, императором и его матерью наступило примирение, позиция Рима на Востоке упрочилась, народ наслаждался играми. Советники Нерона могли уверенно глядеть в будущее. Правитель по-прежнему предоставлял им свободу действий во всех государственных делах, а они со своей стороны ничем не стесняли его юношеских забав.

С наступлением темноты Нерон надевал шапку, какую носили рабы и бедные вольноотпущенники, и в теплой компании украдкой покидал дворец, отправляясь в город. Он посещал самые мерзкие харчевни и винные погребки, кружил по улицам в районах, где гнездились нищета и порок, не чурался обитателей самого дна. Он часто задирал прохожих, возвращавшихся с ночных увеселений. Подчас дело доходило до драк. Многим, даже очень достойным особам доводилось в принудительном порядке искупаться в клоачной яме. Разнузданная банда совершала и обычные грабежи, вламываясь в лавки и лавчонки. Похищенный товар император потом сбывал друзьям на настоящих аукционах в одном из закоулков дворца.

Случалось в этих ночных драках пострадать и самому императору, когда он нарывался на более сильного. Так произошло, когда однажды он начал приставать к жене сенатора Юлия Монтана. Монтан храбро защищал ее. Император, стыдясь синяков под глазами, несколько дней вообще не показывался на людях. Однако Нерон не собирался мстить Монтану, считая, что тот был вправе жестоко обойтись с неведомым нахалом. Монтан сам себя погубил. Узнав от посвященных, кого ему выпала честь поколотить на темной улице, он направил письмо с извинениями. Прочтя письмо, император изрек:

— Значит, он знал, что поднял руку на Нерона!

Монтану пришлось покончить жизнь самоубийством. Зато его жена, красавица Кальвия Криспинилла, вошла в круг друзей императора. Она выступала в роли опытной наставницы по части различных извращений.

Из стычки с Монтаном Нерон извлек для себя урок. С тех пор в ночи его сопровождали офицеры и гладиаторы, державшиеся несколько поодаль. Они вмешивались лишь тогда, когда дело принимало серьезный оборот.

Вскоре весь город знал, кто нарушает ночной покой. Подвергшиеся нападению часто боялись звать на помощь. Этим пользовались настоящие воры. Они безнаказанно обирали жилища и лавки, молва же все приписывала проделкам Нерона.