В действительности, однако, дела города обстояли не лучшим образом. Правда, он пользовался широкой внутренней автономией, так же, как все города империи, но структура этих «муниципиев» и «колоний»[47] была так задумана, что абсолютный перевес в правах оставался за богатыми слоями населения. Каждый гражданин города имел право голоса при выборах должностных лиц, которые проводились ежегодно, однако в кандидаты мог выдвигаться только тот, кто обладал известным состоянием. Равно и сам механизм голосования обеспечивал богатым преимущество перед плебсом. Учреждения были коллегиальными. В муниципиях наиболее почетными были quattuorvires, присматривающие за действиями администрации, и uediles (эдилы), отвечающие за порядок и обеспечение; зато в колониях таких чиновников было только двое. После годичного пребывания на этой должности они пожизненно входили в совет декурионов[48], который служил как бы миниатюрной копией римского сената. Именно этот совет играл самую важную роль в самоуправлении. Он обладал широкими контролирующими полномочиями, с его авторитетом считался каждый служитель.

Не удивительно, что в такой ситуации часто возникали конфликты между городскими властями и плебсом. Притесняемый богачами, он не мог отстаивать свои права, ибо одни и те же люди и угнетали его, и заседали в учреждениях и судах. В Путеолах жило также много пришлого люда, вообще лишенного каких-либо прав, хотя многие жили здесь с давних пор.

В 58 году в городе вспыхнули серьезные волнения. Обе стороны — и декурионы и плебс — направили в Рим свои депутации, взаимно обвиняя друг друга в возбуждении уличных стычек и поджогах домов. Восстановить порядок в столь крупном портовом городе сенат поручил Гаю Кассию. Это был тот прославленный юрист, который недавно осмелился заметить, что изобилие праздничных дней в связи с победами в Армении мешает ведению насущных дел. Возможно, сложную миротворческую миссию ему доверили не без злорадства: пусть блестящий правовед, так озабоченный жизненными нуждами, покажет, как он умело решает рожденные ими проблемы.

Кассий прибег к суровым мерам, но ничего не добился. Через некоторое время он сам попросил освободить его от этого поручения. Тогда в Путеолы направили двух братьев Скрибониев — Прокула и Руфа. У них дела пошли лучше, возможно потому, что им придали когорту преторианцев.

В марте 59 года Нерон находился неподалеку от Путеол, в своей вилле в Вайях. Это имение уже издавна было самым прославленным приморским курортом в Италии. Оно раскинулось на полуострове, замыкавшем Неаполитанский залив с запада. На самом мысу располагался порт Мизены, где в двух глубокий природных гаванях стояла эскадра военного флота. Зато в Бавлах, лежащих в середине береговой линии, имелся только мелкий заливчик со спокойной водой; над песчаным побережьем возвышалось полукружие гор с обрывистыми склонами. Из Бавл открывался великолепный вид на весь залив — от Путеол, окрестностей Неаполя и конуса Везувия, до гористого Суррентского полуострова и его продолжения, острова Капреи, замыкающего горизонт с юга.

Байи своей славой обязаны были не только лечебным источникам, имевшимся здесь в изобилии, самых разных минеральных составов: сернистые и соляные воды, битумные кислотные фонтаны. Некоторые из них били у самого берега моря и даже из волн. В летние месяцы в Байях устанавливался малярийный климат, ибо вдоль береговой линии основания полуострова простирались обширные лагуны мертвых вод: по дороге в Путеолы — Лукринское озеро, а по западной стороне, по пути на Кумы, — Ахерусийское озеро. Весной, однако, здесь было поистине чудесно. И потому уже три столетия сюда съезжались богатые римляне на отдых и лечение. Все наиболее роскошные виллы возводились на холмах и у самого моря в Байях либо по соседству с ними. Здесь имели свои виллы такие прославленные личности, как Марий, Помпей, Антоний, Варрон, Цицерон, Домиция — тетка Нерона, Кальпурний Пизон. Императоры часто отдыхали в Байях. В их руки и переходили постепенно, путем наследования, самые красивые дома в этих окрестностях.

Однако не только изысканную аристократию тянуло в Байи. Толпами стекалась сюда и разношерстная молодежь, которая здесь, вдали от надзора родных и знакомых, чувствовала себя свободно. Степенные люди с возмущением рассказывали друг другу о разнузданных забавах молодежи. Сенека жаловался другу, что уехал из Байев на следующий же день по прибытии. Ибо что из того, если эти места обладают некоторыми природными достоинствами? Надо их избегать, так как Байи сделались притоном всех пороков. Вдоль берега шатаются пьяные, в лодках устраиваются пирушки, озеро оглашается музыкой и пением. Все это вершится открыто и шумно, словно напоказ! Что за удовольствие жить среди кабаков?

Некогда, сетовал Сенека, было по-другому. «Гай Марий, Гней Помпей и Цезарь хоть и построили усадьбы в окрестностях Байев, но поместили их на вершинах самых высоких гор… Взгляни, какие места они выбирали для возведения построек и каковы эти постройки, — и ты поймешь, что здесь не усадьба, а лагерь. Неужели, по-твоему, Катон стал бы жить в домике, откуда он мог бы считать проплывающих мимо распутниц, глядеть на великое множество разнообразных лодок, раскрашенных во все цвета, и на розы, что носятся по озеру, мог слышать пение ночных гуляк?»[49]

Почему Сенеке пришлась так по душе усадьба Сервилия Ватин, богача, умершего еще в царствование Тиберия? Эта усадьба располагалась на западной стороне полуострова, выходила к открытому морю и овевалась порывами морского ветра, чего недоставало Байям. Однажды Сенека велел отнести себя туда в лектике. Внутрь усадьбы он попасть не мог, но и то, что заметил снаружи, вызвало его восхищение: «Там есть две пещеры, просторнее любого атрия[50], вырытые вручную ценою огромных трудов… Платановую рощу делит на манер Еврипа ручей, впадающий и в море и в Ахерусийское озеро. Рыбы, что кормятся в ручье, хватало бы вдосталь и для ежедневного лова… Самое большое преимущество усадьбы в том, что от Бай она отделена стеной и, наслаждаясь всем, что есть там хорошего, не знает тамошних неудобств… Видно, Ватия был неглуп, если выбрал это место, чтобы жить в безделье и старческой лени…»^[51]

Между Байями и Путеолами на маленьком мысу располагалось местечко Бавлы. Более века назад там находилась великолепная вилла — собственность известного тогда оратора Гортензия. О ней знает каждый, кто знаком с римской литературой и античной философией, ибо Цицерон избрал ее для сцены диалога «Лукулл», в котором рассматривает тонкие вопросы теории познания. Однако и в древности было так же мало любителей философии, как и ныне. Среди жителей Италии нечто иное прославило эту виллу: красивые рыбы, мурены, которых Гортензий разводил в прудах, созданных ценою огромных расходов тут же, у моря. Один из друзей оратора открыто насмехался над его увлечениями:

— Всадил целое состояние в рыбные пруды, но рыбу к обеду велит покупать на рынке в Путеолах. Мало того, что он ничего от этого не получает, ему приходится еще хлопотать о корме для мурен. Среди рабов у него есть люди, которые вылавливают маленьких рыбок, чтобы старые их не съели. Он больше заботится о больных муренах, нежели о слабеющих слугах.

Ходили слухи, что с каждой сдохшей рыбиной Гортензий прощался со слезами на глазах.

Однако не он один был столь увлеченным рыбоводом. После смерти Гортензия его вилла неведомыми путями перешла в руки Антонии, которая была матерью Клавдия и бабкой Калигулы и Агриппины. Любимых мурен она приказала украсить своими серьгами.

Однако по-настоящему прославил Бавлы Калигула. Он решил пройти посуху оттуда до Путеол, расположенных на противоположном берегу залива; по прямой это было около трех миль. Корабли стянули со всей Италии. Их оказалось недостаточно, много новых построили на месте. Их установили в два ряда на якорях от Бавл до путеольского мола. Вымостили на палубах кораблей дорогу, подобную Виа Аппиа, на ней установили беседки для отдыха, подумывали даже об укладке водопровода со сладкой водой.