Чрезмерное творческое напряжение разрушает нервную систему писателя. Его всего более испытали на себе романтики и символисты — и лихорадочно творивший Мюссе и Л. Андреев, который всегда писал с исключительной стремительностью, работая подчас до полного истощения сил. Гофман жаловался: «Мои нервы взвинчены до крайней степени». В творческом возбуждении он нередко доходил до галлюцинаций; часто ночью он будил жену, страшась им же созданных образов и видений, посещавших его во сне. На нервной системе таких писателей должно было особенно резко отзываться противоречие между идеалами и действительностью, уход этих писателей от жизни в мир мечты и иллюзий.

Однако такое неумеренное расходование сил и нервов характерно не только для романтиков и символистов. Процесс писания сильно расшатывал и здоровье Диккенса. «Я, — сообщал Островский артистке Стрепетовой, — пишу обставленный лекарствами. Нервы разбиты до последней степени». Работа изнуряет нервную систему Достоевского, она «чертовски утомляет» Чехова, который, например, на повесть «Дуэль» тратит «фунт нервов». Это растрачивание нервных сил особенно ощутительно в лирической поэзии, где на первый план выступают личные переживания, часто полные глубокой драматичности.

Именно лирика Некрасова больше всего влияла на его нервную систему — известно, что «Рыцаря на час» он читал друзьям «со слезами в голосе». «Поэта мести и печали» волновал всякий правдивый документ, говорящий о народном бесправии. Слушая в переводе Волконского замечательные воспоминания его матери, Некрасов «по нескольку раз в вечер вскакивал и со словами «довольно, не могу», бежал к камину, садился к нему и, схватясь руками за голову, плакал, как ребенок. Тут я, — замечает Волконский, — видел, насколько наш поэт жил нервами, и какое место они должны были занимать в его творчестве»[49].

Нечего распространяться здесь о тяжелых нервных потрясениях, испытанных писателем в результате пережитых им неудач. Так, Мольер тяжко заболел после вторичного запрещения «Тартюфа». Когда рукописные материалы к «Цусиме» были уничтожены толпой матросов, Новиков-Прибой «был настолько потрясен, что не спал целую неделю», с ним «начались припадки».

Итак, уже в биологическом плане литературный труд должен был оказаться достаточно изнурительным. Однако не следует ограничивать болезни писателя одной лишь сферой биологического: они в гораздо большей степени имеют социальный характер. Общественные условия, окружающая среда, имущественное и правовое положение писателя накладывали в прошлом суровый отпечаток на его трудовую деятельность. Возьмем, например, алкоголизм, который чаще всего обусловливался причинами социального порядка. Помяловский в пору работы над романом «Брат и сестра» «безвыходно жил... в кабаках, грязи, харчевнях, публичных домах». Левитов откровенно признавался: «Известная мерзость, овладевшая мною, довела меня до сумасшествия». «Известная мерзость» — это, конечно, пристрастие к водке, свившее себе столь прочное гнездо в богемной среде демократических литераторов, не либерально-дворянских, не революционных, а именно демократических, оказавшихся в таком тяжелом положении после ссылки Чернышевского, разгрома передовых журналов и резко обозначившейся реакции. Алкоголизм был связан с такой глубоко социальной болезнью, как туберкулез, источником которого он так часто являлся. Жертвами этой болезни явились Кущевский, Каронин-Петропавловский, Решетников и многие другие. И алкоголизм и туберкулез в равной мере обусловливались их общим источником — материальной необеспеченностью писателя, нередко переходившей в полную нищету.

Чтобы преодолеть эти труднейшие препятствия, писателю необходима вся полнота его физических и моральных сил. В беседах с Эккерманом Гёте указывал: «Талант... не наследуется от родителей, но он нуждается в крепкой физической основе».

Для творческой продуктивности писателя здоровье чрезвычайно важно. Необычайная физическая крепость Гёте и Л. Толстого обусловила собою их долголетие и, конечно, в огромной мере повысила их творческую продуктивность. Оба они неустанно заботились о своем здоровье.. Толстой, например, до глубокой старости играл в теннис и городки, ездил на велосипеде и верхом. Среди разнообразных видов спорта, которым занимались в прошлом писатели, особое место занимала охота. На впечатлениях охоты построены многие произведения Некрасова — и в первую очередь поэма «Крестьянские дети», в наше время многие произведения Пришвина и Других.

Нужно, впрочем, отметить, что старинное правило «здоровый дух в здоровом теле» не может пониматься в ограничительном смысле. При всей связи того и другого сильный дух нередко способен подчинить себе немощную плоть. Достоевский был поражен тяжелой формой эпилепсии, Горький — не менее тяжелой формой туберкулеза. Однако этот физический недуг не помешал им неустанно творить на всем протяжении их относительно долгой жизни. Самое важное условие творчества — внутренняя «собранность» душевных сил, способность целиком мобилизовать себя для своего дела. Если это условие окажется налицо, писатель, по выражению Гоголя, принесет своим друзьям «и свежесть, и силу, и кое-что подмышкой».

Любовь к творческому труду, о которой мы подробно говорили выше, — могучая сила, укрепляющая и вдохновляющая художника. Петрарка до последних минут своей жизни думает о любимых занятиях. Л. Толстой, глубокий старик, больной, уйдя из Ясной Поляны, наблюдает в поезде крестьян и с величайшим интересом прислушивается к их разговорам. Окружающие смертельно больного Горького люди «делают испуганные глаза, а некоторые даже утешают: не бойся! А я боюсь только одного: остановится сердце раньше, чем я успею кончить роман». Страстная любовь к творческой работе животворит писателя, заставляя его забывать о многочисленных терниях литературного труда. Муза не только утомляет, но и «подкрепляет» художника в его борьбе с упорно сопротивляющимся материалом краски, звука и слова. «Труд, труд! — восклицает молодой Толстой в своем дневнике. — Как я чувствую себя счастливым, когда тружусь».

Вопрос о способностях писателя является частью большой и сложной проблемы творческой одаренности писателя, его гениальности или талантливости. Нет ни одного этапа творческого процесса, от прохождения которого был бы — в отличие от таланта — избавлен гений. Разумеется, Пушкин превосходит Рылеева силой исторической «интуиции», культурой, литературным мастерством; тем не менее и Рылеев добивается замечательных достижений. Вспомним, например, в его поэме «Войнаровский» стих: «Вот засучил он рукава», — о палаче, готовящемся казнить Кочубея и Искру. Вспомним и другой эпизод рылеевской поэмы — разбитый Мазепа на одном из привалов узнает о разгроме его дворца и проклятиях, которые ему, изменнику, шлют украинцы: «Мазепа горько улыбнулся, прилег, безмолвный, на траву и в плащ широкий завернулся». Пушкин высоко оценил в числе прочих и эти два места «Войнаровского». Деталь о палаче настолько привлекла его своею выразительностью, что он написал на полях поэмы: «Продай мне этот стих». В молчаливом движении Мазепы он распознал глубокое проникновение Рылеева в душу человека.

Талантливый писатель может подчас подняться гораздо выше среднего уровня своих возможностей. Однако эти временные взлеты еще не делают такого писателя гениальным. Далеко не случаен тот факт, что Рылееву не хватало для этого разносторонности культурных интересов, проницательности исторического мышления, наконец, ему попросту не хватало природной одаренности. Однако различие это никак не отразилось на методе их писательской работы, который был одним и тем же у Пушкина и Рылеева. Применяя, в сущности, то же оружие, Пушкин пользовался им более искусно, добился неизмеримо больших творческих результатов. Труд гения отличен от обычного труда только по результатам, но не по своему содержанию.