Между 1 и 17 сентября мы пережили патетическое зрелище крушения Польши. Государство с населением в 36 миллионов, целый мир, полный добра и зла, исторических традиций и тысячелетней культуры, обвалился как карточный домик. Война была проиграна в первые же полчаса, когда польские силы под Познанью не выдержали удара немецких танковых дивизий.

     В тот первый день сентября утро в Лодзи началось нормально. Телефон зазвонил на рабочем столе в одном из кабинетов учреждения, где я был занят. Человек за столом снял трубку телефона, и вдруг лицо его побагровело, глаза расширились, и он начал кричать диким голосом в трубку: «Что, что такое?»

     Я кинулся к нему: «У вас дома случилось что-нибудь?» Он бросил трубку: «Немцы бомбардировали с воздуха Варшаву, Краков, Львов... Война!»

     В тот день Лодзь еще не подверглась воздушной атаке. Но на утро следующего дня нас разбудили взрывы... Над городом плыли немецкие эскадрильи треугольником. Стрельба редких зениток их не беспокоила и не мешала им... Мы могли убедиться, что небо над нашими головами уже принадлежало Гитлеру: в тот момент, когда самолеты проплывали над моей головой, я понял, что ничто не мешает им выложить бомбами любую площадь и улицу города; если они этого не делают, то это добрая воля немецкого командования. Мы представляли себе войну иначе.

     На третий день воздушные тревоги следовали, не прекращаясь, одна за другой. Остановилась нормальная работа, не было нормального сообщения, не было известий о ходе военных действий, кроме немецких. Несчастье надвигалось. Ночью третьего дня, в слепой и безглазой, затененной Лодзи я наткнулся на первую безумную женщину. Сумасшедшая металась по тротуару во мраке, ломая руки, лепеча бессвязные слова. Может быть, ее семья была только что убита немецкой бомбой, и она уже не знала, где ее дом, где ее место. Лавина человеческого горя шла за ней - первой. Я не узнавал знакомых улиц мирного города, они превратились в джунгли, в их черных провалах таилась смерть.

     Немцы подползали, как исполинский холодный гад, и каждый вечер доходил до нас голос Фрицше, гнусавый и медленный, ядовито-злобный, полный насмешливого торжества и угрозы. Немецкая радиопередача на Польшу начиналась с полонеза Монюшко. Эту торжественно-плавную мелодию я до сих пор не могу слышать без содрогания, как будто ее перечеркнули поперек гакенкрейцем. На рассвете пятого дня я уехал из Лодзи. Ранним утром мне позвонили по телефону: «Есть место в автомобиле. Ждем 15 минут». В то утро немцы стояли в 50 километрах от города. Я взял портфель и вышел на улицу. Сияло яркое сентябрьское утро. «Пока доберусь до дому, пройдет, может быть, месяц, - подумал я. - Надо взять пальто». Вернулся. Снял с вешалки летнее пальто, повесил обратно. И взял - мало ли что может быть - солидное осеннее пальто с клеймом лодзинского магазина - «Энигкайт». С этой «Энигкайт» и портфелем, куда растерявшаяся прислуга сунула почему-то домашние туфли, я уехал из Лодзи. В отличие от других евреев я твердо знал, где мой дом. Дом мой находился в Палестине. С 1936 года моя семья находилась там, и в это лето я был в Польше на правах гостя. С Польшей связывал меня только мой польский паспорт... и сантимент польского еврея.

     О патриотизме польских евреев можно говорить уже в прошедшем времени. Нет больше польских евреев. На улице Берка Моселевича живут поляки, которые обойдутся без нас и нашей привязанности. Но в то утро, когда началась моя беженская эпопея, я был искренне взволнован, и польская трагедия заслонила в моем воображении ту единственную, о которой следовало думать: трагедию моего народа. За 20 лет своей независимости Польша Легионов совершила три преступления, за которые теперь наступала расплата: три ошибки, из которых каждая равнялась преступлению перед судом Истории и человеческой совести. Первым преступлением со стороны народа, только что сбросившего ярмо национального порабощения, была его политика по отношению к национальным меньшинствам. Белорусы, украинцы, литовцы и евреи были подавлены и лишены равных прав в польском государстве. Вторым преступлением была нечеловеческая и хищная идеология польской «правой» - политический цинизм во внутренних отношениях, который в особенности после смерти Пилсудского привел к популяризации гитлеровских методов в польском обществе и исказил моральные черты польского народа гримасой антисемитизма - вплоть до сегодняшнего дня. Третьим преступлением была внешняя политика, нежелание служить обороне европейской Демократии, что выразилось в 1938 году актом постыдной измены, когда Польша помогла Германии в разделе Чехословакии и этим свила веревку на собственную шею. Гитлер использовал помощь Польши, чтобы раздавить Чехословакию, - и через год помощь России, чтобы раздавить Польшу. Тот же был метод - и тот же расчет на слепую жадность и продажный цинизм своих партнеров.

     Автомобиль вынес нас из Лодзи. По обе стороны шоссе лежали рощи, поля и луга, залитые летним солнцем, лежала польская земля, живая мишень убийства. 130 километров до Варшавы нас сопровождали немецкие самолеты; экипажи бомбардировщиков рассматривали прогулку над Польшей, как безопасный и веселый спорт: городки, через которые мы проезжали, замедлив скорость, были запружены народом и сгрудившимися обозами; паника зарождалась на наших глазах. Поздней ночью начался массовый исход из Лодзи, когда десятки тысяч двинулись из обреченного города. Мы опередили эту волну на 15 часов.

     В тот день, прощаясь навеки с мирным польским пейзажем, я думал о стране, которая, по словам Пилсудского, была «осуждена на величие» - но не сумела быть великой. В Шопене и Пилсудском даны два полюса польского духа: музыка Шопена - без грана твердости и мужской силы и подвиг Пилсудского, героический, но лишенный последней глубины и мировой перспективы. Между ними двумя не было настоящей середины, не было политического такта и умения творить новое, не отуманиваясь гордостью. Шопен и Пилсудский оба остались без продолжателей. Неправда, что Польша - «'Европа второго сорта», как сказал кто-то неумный. Польша - настоящая Европа. Мицкевич и Словацкий, Прус и Жеромский - европейцы первого ранга. Но Польша никогда не шла в авангарде, всегда это был арьергард Европы, пограничье, со всеми его недостатками и опасностями... В тот прощальный день мне были дороги ее дворы, и плетни деревень, и шпили костелов, и я желал ей выйти из страшного испытания возрожденной и свободной, действительной участницей великого демократического подъема Европы, в который я верил... Мысль о том, что Гитлер или Сталин могут выйти победителями из этой войны, даже не приходила мне в голову.

     Варшава кипела, как котел, в паузе между двумя налетами. Саксонская площадь была заставлена машинами, прибывшими издалека. В гостинице «Европейская» не было мест. Не было бензина, и мы потеряли два дня в поисках горючего. На 5-й день войны не было уже дневного сообщения на железных дорогах и попасть в поезд было делом счастья. Я ночевал на краю города. Ночью радиотревога подняла на ноги население столицы: «Немцы прорвались - рыть окопы!» Все ушли из квартиры, где я спал. Поднялся и я, чтобы не оставаться одному в чужом доме. В два часа ночи я пришел на опустевшую Саксонскую площадь. В вестибюле «Европейской» меня встретил, зевая, швейцар. «Никого нет - все евреи разбежались!» - сказал он, пристально глядя на меня, как бы удивляясь, что я остался. Я спросил о своих спутниках. «Уехали!» - равнодушно сказал швейцар. Делать было нечего, я взял номер и лег спать, с тем чтобы утром купить себе рюкзак и пойти пешком через Вислу.

     Но ранним утром - первые, кого я увидел в вестибюле отеля, были мои лодзяне. Ночная информация была неправильна. 7 сентября, в 11 часов утра, мы выехали из Варшавы. Первые несколько километров до Минска мы двигались шагом в густой толчее. Невообразимая каша клубилась на шоссе, пешие, конные, детские возики перепутались с платформами и грузовиками, автобусы с телегами и бричками, фургоны с пассажирскими автомобилями и ручными возками, нагруженными жалким скарбом. Шли женщины, держа за руку детей, молодые люди, по-походному, с сумками и мешками. Въехав в середину, мы уже не могли выбраться и двигались в общем потоке. Вдруг низко показались немецкие самолеты (польских мы так и не видели до самой румынской границы). Толпа бросилась врассыпную. Мы тоже оставили наш «бьюик» и залегли в картофельном поле под изгородью. Но в тот день еще не бомбили беженцев. Только назавтра разыгрались страшные сцены по дороге в Люблин, и шоссе было на метры залито кровью... Мы выбрались понемногу из затора, от Минска (30 километров за Варшавой) дорога стала свободна. Из сферы воздушного обстрела мы еще не вышли. Все города на нашем пути были засыпаны бомбами. Немцы были одновременно повсюду. Мы проехали горящий Седлец, на улицах стоял вой, полицейский бил резиновой палкой неистово вырывающуюся женщину. Проскочили деревни, где горели хаты. Жужжание в высоте не оставляло нас. Остановились перед Мендзыжецом, ожидая конца налета. Нам казалось - еще один бросок вперед, и мы оторвемся от войны, останется только летний зной и невозмутимая тишь проселочной дороги, где плетется фурманка с дремлющим бородатым евреем.