Город был взбудоражен.

     Двумя годами раньше отпустили из Славгорода группу польских граждан. Провожая их, местные коммунисты усмехались. - «Мы идем за вами следом, не беспокойтесь..» А здесь было доказательство, что при доброй воле и настойчивости можно пробить стену, проложить дорогу из сибирских сугробов прямо в Париж - в вольный мир.

     К Леонтию Альбертовичу потянулось паломничество. - «Не забывайте о нас, помните о нас!» Ведь он был только одним из многих, и почему чудо, которое случилось с ним, не могло повториться с ссыльными из Литвы, из Прибалтики, кто знает - из Центральной России? -

     Всколыхнулись надежды, ожили похороненные мечтания .В день отъезда Леонтия Альбертовича густая толпа стояла на станции. Билеты приготовили ему и Лине Григорьевне не на обыкновенный поезд, а на транссибирский экспресс, без пересадок в Москву. Для этого понадобилось особое содействие власти. Началъник НКВД прислал автомобиль отвезти их на станцию. Он лично явился провожать их на вокзал, стоял на вытяжку, а увидев, что отсутствует среди провожающих начальник городской милиции, рассвирепел.

     - Послать за ним немедленно! Леонтием Альбертовичем интересуется наше центральное правительство,сам товарищ Молотов, а для него он недостаточно важная персона?

     Еще два года прошло, и я навестил Леонтия Альбертовича в Париже, на улице Леконт де Лилль. Это тихая улочка в 16 аррондисмане,в Пасси, и оба старика занимали скромную комнатку на верхнем этаже виллы, которую когда-то - в счастливые времена - подарили в приданое своей дочери.

     Что же дала ему прекрасная Франция - свобода - окружение любимых внуков?

     Был ли он счастлив? - Он постарел за годы, которые я его не видел, и на лице его было выражение глубокой, сосредоточенной печали. Он не мог примириться с гибелью сына в гитлеровском лагере, - с крушением мира, с которым была связана вся его жизнь. Переменив улицу Луначарского на улицу Леконт де-Лилля он, в сущности, только переменил одну чужбину на другую, - одно изгнание на другое. Произошло чудо в Славгороде, - но другое, решающее чудо в Париже не наступило, - то чудо, которого он так пламенно ждал. Все мы верим в чудеса, - хотим ли в том признаться, или нет, - верим в чудесное обновление жизни, в нечаянную радость, которая должна все осиять все искупить. Леонтий Альбертович и в Париже сохранил верность Славгороду, - и по-прежнему оставался там старшиной славгородских изгнанников. Нити, соединявшие его с товарищами лет изгнания в далекой Сибири не прервались. Тысячи писем и сотни посылок отправил этот человек в Алтайский край. В известном смысле он так и не выехал из Сибири. - Как и все мы, его друзья по советскому плену, - часть своего сердца оставившие в лагерях и местах ссылки, - навеки одержимые призраком прошлого, которое продолжается в настоящем.

 Ю. Б. Марголин

«Дорога на Запад»

  Моя дорога на Запад началась в то морозное утро, в конце марта 1946 года,когда со станции Славгород Алтайский, из глубины советской Сибири, тронулся переполненный поезд польских «репатриантов». Теплушки были битком набиты взволнованными людьми, на нарах в два яруса плотно лежала человеческая масса среди мешков, узлов и деревянных сундучков. И посреди каждого вагона, как железное на четырех лапах чудище, стояла, жаром пыша, приземистая печка. На мне тяжелый , сермяжный крестьянский зипун до колен и ватные стёганные брюки - память о концентрационном лагере. Женщины, молодежь, дети, - всё было сбито вместе в кучу, а стариков среди нас было немного, - стариков приняла суровая сибирская земля за годы ссылок и бедствий. Двадцать пять дней и ночей шел на Запад наш эшелон через бесконечную русскую равнину. По дороге воровали на станциях доски и бревна на топливо в печку, а еду выносили нам к вагону на остановках бабы-торговки, - яйца, молоко, блины-пироги, даже жареное мясо кусками: неистребимая, недодавленная, внеучётная «частная инициатива».

      Поезд шел через города - Омск, Челябинск, Куйбышев. Поезд переходил реки: сперва Иртыш, потом по сызранскому мосту медленно-торжественно пересекли Волгу. Она в начале апреля ещё лежала в снегу и льде, и только в самой середине лед потемнел, а справа тянулся по реке длинный обоз саней. В Куйбышеве я впервые за долгие годы увидел вокзал по европейски: вечер, огни, в теплом коридоре парикмахерская с зеркалами и запахом одеколона, буфет первого класса с пальмами и музыкой /туда нас не пустили, и только запомнились мне люди в лохмотьях, которые толпились у входа и заглядывали за спину швейцара в зал - и второго класса буфет, для которого мы были достаточно прилично одеты, и там уселись пить «московскую» с комендантом эшелона. Поезд шел через города: Харьков и Конотоп, Гомель и Барановичи. На узловых станциях оставались подолгу, посылали Делегации к начальнику движения, и там на боковых путях, ныряя под вагонами, среди необозримых стад сгрудившихся составов натыкались на другие, такие же как, наш, эшелоны: со всех сторон, с Урала, из Ташкента, Красноярска, тянулись на польскую границу «западники», а среди них как последняя пена сбежавшей волны - евреи. Это была «репатриация» - по договору 1945 года. В те месяцы 350000 поляков вернулось из России, а из них почти половина были евреи. Наши вагоны были разукрашены еловыми ветвями и надписями о дружбе народов, но через неделю пути мы растеряли надписи, транспаранты и зеленые украшения. Нас, евреев, не обманывало слово «домой». Мы знали, что ничего не найдем в Польше, кроме могил и развалин, - и прежде, чем доехали, уже были сердцем далеко - за семью морями, где всё другое - и люди, и небо и память.

     Поезд шел через реки. Минули Дон и Днепр, проходили дни, и повеяло ранней весной. Часами, вырвавшись из душного, скученного вагона, я простаивал на узкой открытой площадке, жадно вдыхая острый воздух, глядя, как мимо плыли луга, где прокатилась лавина немецкого нашествия... Стали встречать немецких пленных... Они работали вдоль путей на станциях и подходили просить хлеба. Женщина из нашего вагона осыпала их проклятиями. - «Мы не виноваты...» - И помня, что в массовой могиле под Пинском лежала моя замученная мать, - я дал им хлеба, с чувством какого-то брезгливого ужаса... Я научился в России брать лагерный хлеб из рук тюремщиков и передавать его дальше с мыслью о несчастной человеческой мрази, которая вся в крови и беде, между своей и чужой смертью. И не больше я думал о вине и воздаянии в те недели, когда громыхали колеса на Запад, чем думает пьющий, запрокинув голову и заливаясь водой из жбана...

     В те черные годы, на самом дне советской ямы, я не раз пробовал представить себе «поезд свободы», Который когда-нибудь перевезет меня через границу страшной страны... Тогда мне представлялось, что в минуты, когда мимо окна в коридоре проплывут последние километры перед границей/я представлял себе пульман.. полупустой.. как до войны/, лицо у меня окаменеет, и горло сожмется, и в самой глубине глаз, накипит, не скатываясь, слеза, теперь, стоя в зипуне на площадке товарного вагона, я ровно ни о чем не думал и ни о чем не вспоминал... как перед экзаменом, когда наука вся уже кончена и ничего не остаётся, как быть собой, какой ты есть. Нечего прибавить и нечего убавить... Я нёсся мерно и плавно, в такт громыхающих колес, навстречу будущему, как льется река навстречу морю - без волнения и зыби.

     В Гомеле - одном из бывших еврейских центров Белоруссии - я пошёл в город. В черной апрельской грязи топтались прохожие, серое небо висело над унылыми развалинами, и наконец, я нашел, что искал. В боковой улочке я увидел лачугу, точно с полотна Шагала: крыша покосилась, кривые окошки, дверь на одной петле и перед ней старая еврейка в платке и мужских сапогах. Из какого Туркестана вернулась она на старое пепелище? Я подошел к ней, сказал, что «еду в Палестину». Она встрепенулась.