Я почувствовал, что эта несчастная пайка превращается в бесформенный мякиш, крошится и гибнет в наших руках, но Иван Александрович, с исступленным лицом, молча, ни слова не произнося, всеми десятью пальцами впился в нее. Вдруг я почувствовал его немое отчаяние и отступился, от хлеба. Я был вне себя от злобы, и я осрамил его пред всем бараком - назвал его вором и разными поносными словами, даже Иудушкой Головлевым.

     И с тех пор - дружба врозь. Я перестал на него смотреть, разговаривать с ним. Я был оскорблен не тем, что он съел мой хлеб, а его последующим поведением, нежеланием расплатиться со мной. Я меньше был бы строг к бедному Ивану Александровичу, если бы знал, что он тогда уже умирал, уже дошел до той крайней черты, когда люди уже не владеют собой при виде хлеба. Но я думал только о себе.

     Я и сам порядочно одичал к тому времени, опустился как физически, так и морально. Потом мне повезло, и меня приняли жить в барак АТП, в среду лагерных аристократов. Зимой Иван Александрович начал снова заговаривать со мной, предложил мир, и мы понемножку снова сблизились.

     Иногда вечером он заходил в барак АТП. Этот барак, по сравнению с рабочими бараками, казался жилищем богов. Дневальный грубо окликал с порога: «Куда лезешь?» Старик робко показывал в мою сторону и пробирался к моей наре, у самой печки в углу. Он стоял, держась за столбик, и смотрел вверх, а я сверху вниз, наклонившись лицом, разговаривал с ним. Спуститься с верхней нары для гостя мне уже было трудно. Мы оба страшно ослабели. Иван Александрович весь осунулся и посерел, выглядел, как куцый заяц. Все на него фукали и на меня тоже - зачем ко мне всякая шваль шляется, в грязных чунях и лохмотьях...

     В январе 1943 года Кузнецов отказался выходить на работу. У него окончательно иссякли силы. Его 3 дня продержали в карцере, потом присмотрелись поближе и положили в больницу. Там наконец его актировали, то есть признали официально негодным к работе. Выйдя из больницы, он залег на нару со своим инвалидским пайком в 400 грамм, на котором жить невозможно, перестал вставать - наслаждался «отдыхом». Дней 10 он лежал, отдыхал так радикально, что даже перестал вставать за едой. Соседи ему приносили хлеб и суп, а потом сообщили в Санчасть. Его вторично забрали в стационар, откуда ему уже не суждено было выйти живым.

     Лишний черпак каши и кусок хлеба поддержали бы его - но, если бы советское государство кормило заключенных по их потребностям, а не по своим расчетам, оно бы обанкротилось, ему пришлось бы распустить миллионы зэка. Таким образом, чтоб мог существовать Советский Союз, отель «Москва», самое роскошное метро мира, «Дворец Советов» и самая огромная армия принудительного труда в истории, Иван Александрович Кузнецов должен был умереть, негласно и дискретно, на 6-м году пребывания в лагере от истощения, вызванного длительным недоеданием. В это время я лежал в соседнем стационаре в состоянии, весьма близком к тому, в котором находился перед смертью Кузнецов. Выйдя и узнав, что его нет в живых, я вспомнил, что у меня записан его адрес: «Рязанская область, Лебедянский район, Сельсовет такой- то...» Я хотел написать его семье. Но мне сказали, что сообщения такого рода не допускаются. Лагерь - не действующая армия, откуда сообщения о потерях приходят на частные адреса. Списки погибших не публикуются, и статистика по этому поводу составляет государственную тайну.

     Кузнецова свезли на 72-й. Так называлось лагерное кладбище на 72-м квадрате, 2 или 3 километра от Круглицы. У нас не говорили «подохнешь», а - «пойдешь на 72-й». В один из осенних дней, не помню уж которого года, попал и я на 72-й.

     Понадобилось спешно выкопать могилу для нескольких человек. Комендант отобрал себе на разводе 4 человека, но не сказал, для какой цели требуются люди, а посулил «легкую работу» на 2 часа. После развода мы еще с час сидели на завалинке у вахты. Потом пришел помощник коменданта, бросил каждому по лопате, и мы пошли. Но он повел нас в противоположную сторону от места, где обычно работали заключенные. Пошли без конвоя. Мы еле поспевали за ним по топкой лесной дороге. В некоторых местах она была залита водой, в других местах он перепрыгивал через широкие канавы, но мы уже не могли прыгать, как здоровый помкоменданта. Прежде чем мы добрались, мы промокли и выбились из сил.

     Серый унылый осенний дождик моросил на полянку, окаймленную дрожащими осинками, мокрыми березками, а посредине была желтая скользкая слякоть. Это и был 72-й квадрат, место вечного успокоения. В одном углу он велел нам рыть яму на метр глубины. Постоял, свернул из газетной бумаги цигарку и пошел. Мы остались сами.

     Земля вокруг нас была в рытвинах, но не было ни холмиков, ни крестов, ни столбиков. Прямо из земли торчали тут и там какие-то кривые палки, небрежно воткнутые в землю. На палках прибиты были деревянные «бирки», то есть маленькие дощечки с номерами, выведенными химическими чернилами. Это было все, что осталось от покойных: безымянный гроб с номером, поставленным для сведения лагерной администрации. Несколько палок торчало из земли, остальные валялись на земле и потонули в слякоти вместе с бирками и номерами. На Круглице был только один гроб, служивший для перевозок. Трупы закапывались голыми, по нескольку в одной могиле, а ящик привозили обратно. Могила находила на могилу - и через некоторое время братски перемешивались кости. Мысль о том, что и я здесь лягу - и никогда не узнает ни одна живая душа ни о месте, ни об обстоятельствах моей смерти, - пришла мне с ясностью. Из четырех зэ-ка, копавших могилу, трое до конца года легли в эту землю. По мере того как мы копали, яма наполнялась водой. Лопаты не годились, грунт был тяжелый. Мы копали по 2 на смену. Я с трудом держался на ногах. Несколько минут работы - и сердце останавливалось. Мы, копавшие, были полупокойниками, и я не мог опомниться от удивления, что я копаю другим могилу, а не наоборот. Я вспоминал тех здоровых и рослых людей, которых здесь закопали за истекшие месяцы, и не мог понять, как случилось, что я пережил их и стоял на их костях с тупой лопатой, дрожа от холода, под унылым осенним дождем, в «чете-зе», так густо облепленных глиной, что ноги не подымались.

     Помкоменданта пришел в 4 часа пополудни и плюнул, увидев, что работа не сделана. Могила не была готова. Минут пять он смотрел, как мы лопатами тычем в грунт, и скомандовал решительно: «Собирайся!» Пройдя через вахту, помкоменданта повернул нас в амбулаторию: к врачу. Мы не сразу сообразили, в чем дело. Оказалось, что помкоменданта требует записки врача о том, что мы по физическому состоянию не годимся копать могилы. Либо такую записку, либо - в карцер за невыполнение задания.

     На мое счастье, дежурным врачом оказался Максик. Увидев меня в роли гробокопателя, он широко раскрыл свои выпуклые светлобровые глаза. Потом с официальным видом осмотрел всех четырех «отказчиков». Двоим он выписал требуемую записку. Меня и еще одного отпустили в барак. Двух других отвели в карцер. Если бы не вмешательство Максика, я бы не отделался так легко от этой работы.

Весной 42 года Круглицкий лагерь был поставлен пред лицом голодного истощения. В этом году мы впервые услышали слово: «алиментарная дистрофия».

     Нам постепенно сокращали рационы. Силы наши убывали постепенно и непоправимо. Даже больничное питание перестало быть достаточным. Ступенчатая система лагерного питания потеряла смысл, после того как масса заключенных распалась фактически на две части, на тех, кто еще кое-как работал, и на тех, кто уже только делал вид, что работал. Между этими двумя категориями была минимальная разница в питании. Кто делал особенно тяжелую работу, получал микроскопические добавки в виде «дополнительного», «усиленного», «восстановительного» и других пайков. За этой номенклатурой скрывался черпачок жидкой арестантской кашицы или пирожок с морковкой или картофельный блин, которых каждый из нас мог бы съесть несколько дюжин без труда. Таким образом, еда нас больше раздражала, чем удовлетворяла. Мы впадали в апатию, в сонное оцепенение, как осенние мухи. Меня постоянно клонило ко сну. Когда я не работал, я ложился, и без движения проводил целые часы. В это время мне не хотелось есть. Я мог оставаться без пищи целый день, и несколько дополнительных часов ожидания не составляли разницы. Но когда, наконец, я получал свою порцию, голод разгорался, и, окончив есть, я был гораздо более голоден, чем в ожидании еды. Первые полчаса после приема пищи были мучительны. Все во мне было раздражено, и только потом я впадал незаметно в первоначальное состояние апатии, из которого меня вывела кормежка.