Не экстремизма надо бояться, а того, что произошло в Кельцах, где летом 46 года 40 евреев было заколочено насмерть палками и камнями, после того, как они добровольно выдали имевшееся у них оружие в количестве нескольких десятков револьверов и гранат. Эти люди не были трусами, как же назвать их поступок?.. Сионизм не в том, чтобы пахать землю. Не в том, даже, чтобы идти в Негев. Не в том, чтобы испытывать те или иные высокие чувства. Как ни важно это все - надо сказать, что это все или подобное уже было в еврейской истории, а чего не было - от незапамятных времен - это чтобы люди умели защищать свою жизнь и - более того, свое несомненное право - с оружием в руках, и чтоб как плевелы были выкорчеваны из их сознания пустые слова и нереальные иллюзии. На баррикадах варшавского гетто погибали наши герои в безнадежной борьбе, хотя так легко им было уйти на арийскую сторону, и хотя не мало было среди них коммунистов и бундистов, но ведь ясно, что не надо было исповедовать Маркса и Каутского, чтобы так поступить. Достаточно было быть сыном своего народа. Экстремизм, который дает мне силу жить, заключается в том, чтобы людей этого типа было у нас как можно больше, - и чтобы они нашли правильное применение своим силам, не на развалинах гетто, а в нужном месте, в нужный срок.

     То, что происходит в моей стране, и что не вчера началось, напоминает мне одну сценку, разыгравшуюся в советском лагере во время раздачи хлеба. Мы, арестанты, стояли в очередь за пайкой хлеба под окошечком хлеборезки, и каждый брал положенный ему кусочек хлеба, как святыню. Вдруг кто-то выхватил мою пайку из рук - здоровый мужик, который больше моего получал хлеба, когда у польских евреев, у «западников» забирали пайки из одного озорного любопытства: «что такой сделает?» «Западники» бежали жаловаться начальству, им отвечали: «дураки, ваш хлеб уже давно съеден, и поделом - держите крепче свою пайку». И я поступил единственным способом, который мог мне в тот день обеспечить хлеб: бросился на вора и вырвал у него свою пайку. И до сих пор стоит у меня перед глазами этот несчастный кусок хлеба, в который вцепилось двое людей, - грязный, раздавленный, раскрошенный, измазанный немытыми руками. Я съел его, потому что был голоден. В нормальных условиях я бы отвернулся от него с отвращением.

     Мы, евреи, могли бы получить свою пайку, как все люди, спокойно и тихо, без скандала, хотя и позже других встали в очередь. Нашу пайку схватили чужие руки. На наших глазах этот законный кусок хлеба становится предметом отвратительной свалки, и мы рвем его из бандитских рук. Моя родина, омытая слезами и любовью поколений, - выглядит как раскрошенная, растоптанная, загаженная в драке лагерная пайка. Сколько подлой злобы кругом, сколько злодейства и циничного надругательства! Делается все, чтобы этот чистый хлеб стал для нас неприемлем, чтобы евреи всего мира отвернулись от него с отвращением.

     Мирный возврат еврейского народа после стольких страданий и океана пролитой крови в свою отчизну мог бы стать одним из самых прекрасных зрелищ истории - праздником всего Человечества. Но это слишком просто и поэтому несбыточно.

     Первое, что мне бросилось в глаза по приезде в Париж, была большая статья А. Кестлера о Палестине. - После 7 лет оторванности от европейской прессы это было первое, что я взял в руку. Цитирую из этой статьи слова Камель-Эффенди, араба, которого какой-то американский журналист имел наивность интервьюировать на тему еврейских благодеяний арабскому населению в Эрец:

     - Большая важность, что вы платите - да наплевать на ваши госпиталя и школы! Страна эта наша. Понятно? И не надо нам заграничных благотворителей. Не надо ни их меда, ни их жала - Скажите им это, в их Америке. Если их выбрасывают за дверь страны - тем хуже, я очень жалею. Мне, право, жаль, но это не наше дело. Если они хотят сюда приехать - немножко, одна-две тысячи - что делать? Но уж тогда извольте помнить, что вас впустили в чужой дом и ведите себя как следует. Иначе - идите к черту! В море - и дело с концом!

     Очень понятно, что говорил Камель-Эффенди. «Какое нам дело, что вы гибнете! Идите к черту, в море». Этого араба называет автор статьи, еврейский журналист «образованным и умеренным». Г. Кестлер, которого редакция журнала, вероятно, не без оснований называет «знаменитым автором» и которого она выбрала, чтобы он объяснил французам положение в Палестине - этот «судия праведный» не находит, что ответить хулигану. Статья его начинается с утверждения, что «судья, который бы захотел быть одинаково справедливым и объективным по отношению к арабам и евреям, должен был бы покончить самоубийством», а кончается добрым пожеланием евреям во всем мире поскорее ассимилироваться, а в Палестине, где это невозможно, разделиться с арабами так, чтобы можно было еще принять немножко евреев. Немножко. Много евреев и так в страну не поедет.

     Так выглядят наши «образованные и умеренные». Понятно, что в стране за пайку хлеба они участвовать не будут. Положение в Палестине так просто, что даже ребенок может в нем разобраться. Налицо попытка закрыть погибающему народу единственный выход к жизни. То, что такая попытка предпринимается, не может вызвать в нас ни удивления, ни волнения. Это совершенно закономерно. По отношению к нам, евреям, всегда имелось два рода политиков. Одни говорили открыто: «идите к черту», как образованный и умеренный Камель-Эффенди. Другие, хоть и не говорили, но, по-существу, были бы очень довольны, если бы мы перестали путаться под ногами, т.е. проще говоря - пошли к черту. Третьей политики в еврейском вопросе не было, - до тех пор, пока мы сами не взялись за ум, согласно пословице: «Лучше поздно, чем никогда».

В половине сентября 1946 года маленький греческий пароход «Гелиополис» покинул марсельский порт. Пароход, водоизмещением около двух тысяч тонн, направлялся в Хайфу и вез около 300 пассажиров. Были среди них палестинские граждане, возвращавшиеся домой после отпуска или служебной командировки, но большинство составляли иммигранты, беженцы, выкорчеванные недавней бурей в Европе. Для них этот рейс был величайшим переломным событием жизни, концом скитаний и вознесением на Родину. В мистерии еврейского национализма, в крайнем выражении достигающей почти религиозного напряжения, переселение в землю отцов носит имя «алия». Алия значит Вознесение. «Гелиополис», потерянный в лазури Средиземного моря, в ярком солнечном блеске, был одним из кораблей ангельского флота Вознесения.

     Проезд на нем ничего не стоил. Еврейские организации оплачивали дорогу иммигрантов и расходы сионистских делегатов в Европе. Я был единственным платным пассажиром на этом пароходе, не принадлежа ни к одной из двух категорий: ни делегат, ни новый иммигрант. Я возвращался домой после семилетнего отсутствия, не зная как выглядит мой дом, в каком состоянии я найду моих близких. Я был счастлив, но старался совладать со своим волнением. Я был внешне спокоен как все, - несмотря на то, что мое существо было полно внутреннего трепета и затаенного веселья. Предыдущие семь лет| сжали меня как пружину, - и теперь я почти ощущал в крови звон металлической, гибкой спирали, подобный вибрирующей дрожи заведенного мотора.

     Пароходик был переполнен. На ночь люди располагались в столовой и баре; день проводили на палубе. Мне было предоставлено отличное место: кабинка радиотелеграфа на верхней палубе, вблизи капитанского мостика. Она состояла из двух крошечных помещений: в первом находился радиоаппарат, во втором - койка радиотелеграфиста. Два раза в день садился к аппарату лысый немолодой грек, стучал, манипулировал, принимал и отсылал радиограммы. Лежа на койке, я видел в иллюминаторе отрезок моря и неба. Линия горизонта подымалась и опадала неторопливо, за полуоткрытой дверью виден был релинг, шезлонги и свежевымытые доски палубы. Лежа, я слышал плеск волн, смех и разговоры, мерное биение пароходной машины, в такт биению собственного сердца.