У Новосадова было одно переживание молодости: первую мировую войну он провел в австрийском плену и чуть было не погиб в лагере для военнопленных. Оттуда спас его немецкий благодетель, инженер, и взял работать на завод в Вене. От пребывания в Вене остались у Григория Ивановича крохи немецкого, и очень хорошие воспоминания, с которыми он не таился. Это его и погубило. Со мной он тоже пробовал говорить по-немецки и вспоминать императорско-королевскую Вену.

     Кроме того, он беспощадно шпынял меня, считая человеком пропащим и негодным, и, как сказано, не давал стоять у печки. Однако, когда с утра в конторе не было для меня работы, и старший бухгалтер Петров ледяным взглядом уставлялся на меня как на вещь, подлежащую ликвидации, именно Новосадов изобретал для меня какую-нибудь работишку, подсовывал что-нибудь для переписки...

     Двое сыновей Григория Ивановича были на фронте, дослужились там до чинов и медалей, но никто из них не писал отцу в лагерь, и это наполняло Новосадова горечью и возмущением. - «Отца родного забыли!» говорил он. «Что им отец? карьеру делают! Вместо того чтобы требовать от власти, - да, требовать - чтобы вернули отца, кулаком но столу ударить, молчат как ж...! Погоди, вернусь домой, еще встретимся. выскажу я им, что о них думаю...».

     Вся контора ЦТРМ и весь барак АТП точно знали день, когда Григорию Ивановичу полагалось выйти на свободу. У него уже был приготовлен в чемоданчике и костюм на волю: суконные брюки, верхняя рубашка, купленная у польского зе-ка, пиджак и шапка, - все новое, праздничное.

     «60 дней» говорил он торжественно. Месяц прошел. «Теперь уж только 30 дней! остается». Он считал остающиеся дни, сиял и ликовал, выглядел как жених пред венчанием. - «Наколи хоть дров напоследок!» говорили ему коллеги в конторе, «через месяц забудешь нас». На стене он повесил caмодельный календарик и на нем обвел кружком день - заветный день, когда ворота вахты должны раскрыться перед ним. Даже глаза его посветлели, прояснились - глаза, которые обыкновенно были подернуты пленкой, точно десять бесконечных и беспросветных лагерных лет оставили на них налет.

     За неделю до заветного дня Григорий Иванович уже не жил, и работу бросил, или, вернее, уже не в состоянии был ничего делать, ни на чем сосредоточиться.

     Вдруг...

     Вдруг позвали Григория Ивановича к уполномоченному. После этого разговора он уже не вернулся в контору. Он пришел в барак, лег на свое место и замер. На нем лица не было.Стряслась беда - одна из тех лагерных историй, которые на порядке дня и никого не удивляют.

     Сколько лет жил Григорий Иванович и не знал, что кто-то за ним следит, записывает каждое неосторожное слово, и о Вене, где пленным гулял, и о взрослых сыновьях, что не имеют за отца заступиться, и еще, и еще... копился материал донесения поступали годами, одно к одному. Накануне освобождения «третья часть» переслала его «личное дело» прокурору в Ерцево, а тот, не долго думая, поставил резолюцию: «задержать, расследовать». Такая резолюция уже предрешает судьбу заключенного. Прежде всего велели ему оставаться в бараке, не ходить больше в контору. Потом вызвали к уполномоченному старшего бухгалтера Петрова: «Что вы знаете о Новосадове? говорил он о немцах? занимался критикой советской власти?» За ним стали вызывать и других, предупреждая, что если скроют что-нибудь, будут отвечать наравне с ним. Из ничего стало создаваться «дело». Каждый позванный смертельно боялся за себя и старался показать лояльность, чтобы самому не запутаться.

     В последний вечер, когда я видел Новосадова, он был похож на мертвеца. Никто с ним не разговаривал и не подходил к месту, где он лежал. Вдруг он тихо позвал меня. Я сел около него на нару, и он зашептал: «на днях, может, и тебя позовут на допрос, будут спрашивать обо мне... так ты смотри, не говори лишнего, не закопай меня!» - «Да нет, Григорий Иванович, что ты? Разве я похож на доносчика? Да мы ни о чем таком и не говорили. Я тебя знаю как хорошего человека. - Скажу правду, что ты немцев ненавидишь и гордишься своими сыновьями-героями.» «На меня Петров донес! Смотри, берегись его».

     «Ну чего ты дрожишь, Григорий Иванович ничего не будет, проверят, и всего только. Ведь тебя все тут знают. Быть тебе счетоводом во Владимире до самой смерти». Меня не позвали к уполномоченному. Новосадова на следующий день перевели в карцер, а оттуда отправили в ерцевский центральный изолятор (тюрьму). В Ерцеве дали ему второй срок - еще 10 лет - и услали в другой лагерь. В Круглицу он уже не вернулся.

     И единственным напоминанием о нем в конторе ЦТРМ остался маленький самодельный календарик на стене, с датой обведенной кружком: «заветный день».

     В январе 43 года судьба Кострова, Раевского и Новосадова занимала мое воображение только потому, что я случайно оказался их соседом в конторе. Если бы я работал в другом месте, жил в другом бараке то и горе пришлось бы мне видеть другое, и было бы его не меньше, а больше. Ведь контора ЦТРМ была еще одним из самых благополучных местечек в лагере, оазисом тишины!  

 Тема - «интеллигенция в советском лагере» - представляет собой только частный случай и производное от более широкой темы: «интеллигенция в советском обществе». Лагеря («трудколонии» и как бы они еще иначе ни назывались) с их населением и структурой не противостоят советскому обществу, а существуют внутри него, как законный результат и следствие породившей их системы. Вследствие «сгущенности» или «обнаженности» (можно также сказать «преувеличенности») некоторых свойственных системе черт, лагеря могли бы служить прекрасным полем наблюдения для социолога, психолога и философа... если бы такое наблюдение не исключалось самой природой лагерного режима. Никто до сих пор систематически не исследовал положения интеллигента в советском обществе - и тем менее в советском лагере - несмотря на обилие материала, накопившегося в литературе о лагерях, всегда, впрочем, в большей или меньшей мере обесцененного ограниченностью личного опыта и его эмоциональной насыщенностью, далекой от бесстрастия. У людей, прошедших пять-десять лет лагерного заключения, - свой горький опыт, но далеко не всегда, при наилучшем желании, оказываются они в состоянии обобщить его или придать ему систематическую форму. Даже в книгах-сводках (последняя по времени и богатая содержанием - Paul Barton «L 'Institution eoncentrationnaire en Russie», Paris, Plon, 1959 содержит обзор известного материала за время с 1930 по 1957 год) мы не найдем многого на интересующую нас тему. Нижеследующие замечания не претендуют на большее, чем на своего рода «мотто» к той работе, которая когда-нибудь будет составлена.

     Мне известны по собственному опыту восемь советских лагпунктов. Только в трех я находился более продолжительное время: год в одном, около трех лет в другом, около года в третьем. Время 1940-45. Это были годы войны. С тех пор, как мы знаем, многое изменилось в лагерном быту. Уменьшилось число заключенных, улучшились бытовые условия. Эти (и другие.) перемены не коснулись, однако, существа лагерной жизни. Лагеря при Хрущеве, как и в сталинскую эпоху, остаются закрытыми и недоступными для объективного наблюдения, тем более изучения. Лагеря засекречены и представляют собой часть той конспиративной стороны режима, раскрытие которой, хотя бы частичное, признается шпионством.

     Для нашей темы важно отметить одну перемену: с начала 50-ых гг проводится отделение политических заключенных от «бытовиков». Это не могло не отразиться на атмосфере и быте лагерей. Понятие политзаключенного не совпадает с понятием интеллигента вообще, а особенно в Сов. Союзе, где прегрешения против установленного порядка продолжают иметь массовый характер, как нигде в странах Запада. Но, очевидно, среди политзаключенных положение интеллигента будет иным, чем среди бытовиков, и, в частности, концентрация политзаключенных, имевшая место после войны, вызвала те симптомы или попытки «политических» проявлений, какие не наблюдались до и во время войны.