На рассвете 28 июля 1940 года был дан сигнал по двум этажам пинской тюрьмы: «Выходить с вещами».

     Сборы продолжались недолго. Нас вывели на тюремный двор. Велели сесть на землю под забором. Среди двора стоял стол, за ним заседала комиссия. По одному вызывали к стелу, отмечали, записывали. Каждый раздевался донага. Надзиратель тщательно пересматривал одежду, вытряхивал из мешка вещи, отбирал запрещенное: металлические кружки, миски, ножики. После обыска люди одевались и переходили на другую сторону. Когда прошла вся партия, нас повели к грузовику. Мы свернули в боковую улицу и поехали к вокзалу.

     За городом в поле, вдали от любопытных глаз и шума, стоял товарный состав. Люди с винтовками с примкнутыми штыками оцепили поезд. Суета и давка - как на перроне. Конвойные торопили нас. Грузовик повернул обратно - за следующей партией бесплатных пассажиров. Солнце стояло высоко. Я и Давид пошли к ближайшему вагону. Вдруг мы услышали крики из соседнего вагона: «Сюда, сюда!» Высунувшись в дверь, махали нам братья Кунины, за ними маленький Бурко и другие сидельцы картофельного подвала. Мы поднялись по насыпи и влезли в вагон, который должен был стать нашим домом на ближайшие дни.

     Эшелон состоял из десяти вагонов. В каждом помещалось человек семьдесят. Посреди вагона - пустое пространство. Слева и справа - сплошные нары в два этажа. С двух сторон по крошечному окошечку, забранному решеткой. Против входа по другой стороне была пробита дыра под стенкой, и в нее вставлено деревянное корыто из двух досок, выходившее наружу. Это было вместо «параши».

     Мы залезли наверх. Я лег в углу, за мной - Давид, мой верный товарищ и друг. Следом - доктор Мовшович, худенький, небольшой брюнетик. Большинство в вагоне были люди новые, незнакомые.

     В поезде было около семисот человек. В тот день «разгрузили» пинскую тюрьму - очистили место для других. Трудно подсчитать, сколько выслали до нас и после нас. Из нашей камеры вывезли не всех. Был один человек, которого подозревали, что он подсажен шпионить: его не было с нами теперь, начальство в последнюю минуту оставило его. Не было и наших «детей» - двух пятнадцатилетних мальчиков, - и старика, который, очевидно, не имел сил на дорогу. Мы увидели в этом проявление гуманности: детям место в школе, старику - в богадельне. Мы были очень довольны, что их оставили, но, приехав на место, нашли в советских лагерях и стариков, и детей.

     Всех интересовало, едут ли с нами женщины. У многих были арестованы сестры и родственницы. В нашем эшелоне было немного женщин - их погрузили в отдельный вагон. Если принять во внимание, что семейные с детьми были отправлены отдельно, то общее число беженцев, высланных из Пинска и его окрестностей, можно оценить в полторы-две тысячи. По всей же Западной Украине и Белоруссии число беженцев, вывезенных в лагеря и ссылку летом сорокового года, было, вероятно, около полумиллиона. Если прибавить к беженцам местное население - поляков, белорусов, украинцев и евреев, вывезенных по политическим мотивам, - то эта цифра подымется до полутора-двух миллионов.

     Люди, которые производили эту «операцию», не предполагали, что когда-нибудь придется держать ответ перед общественным мнением мира и что многие из вывозимых вернутся в Европу. Им казалось, что можно поступить с нами, как со своим собственным населением.

     Заскрипела деревянная заслонка, и вход в вагон был задвинут. Нас заперли. Стало, темно. Свет падал через квадратные окошечки на верхние нары. На нижних было темно, как ночью. Туда дневной свет проникал только через щели в стенках вагона. Снаружи мы слышали беготню, перекличку, окрики часовых.

     Вдруг отодвинули дверь вагона, и рука снизу подала ведро воды. «Берегите воду, - сказал грубый голос, - сегодня больше не дадим». В вагоне жужжали голоса, люди тихо переговаривались, выкладывали одеяла, ложились, кто-то вздыхал по-стариковски тоскливо. В противоположном конце вагона началась драка, соседи разнимали сцепившихся. И постепенно поезд замолк, точно вымерли все. Проходил час за часом. Люди заснули. Заснул и я. Мы не слышали, как тронулся поезд. Это было ночью. Вдруг от резкого толчка я проснулся. Вагон подбрасывало, стенки мерно дребезжали - поезд шел. Как долго мы уже были в пути - полчаса или много часов? - Куда нас везли, что нас ждало? - не было ответа.

     Во мраке вздыхал человеческий груз. Давид спал, раскинув руки. Я повернулся на бок, натянул на голову одеяло.

     Но спать не дали.

     Поезд стал сразу. Дверь вагона отодвинулась. Блеснул фонарь, острие штыка, и двое охранников вскочили к спящим людям.

     «Подымайся !»

     Ночная проверка. Всех нас, полуодетых, перегнали в один угол вагона. Там мы сгрудились как стадо, заспанные, ежась от ночного холода. В раскрытой двери горели звезды на черном небе. Охранник нырнул под нижние нары, проверил, все ли сошли сверху, стал посреди и начал прогонять по одному людей перед собой. Его товарищ держал фонарь. Молодые безусые лица, полные напряжения. Не ошибиться. Тени метались по стене вагона.

     «Один-два-три...» - считал, по-северному выговаривая «о», старательно отчеканивая слова, и каждого касался пальцем, для большей уверенности. Люди быстро сыпались мимо, как в песочных часах, через освещенную фонарем полосу и пропадали в тень.

     «... семьдесят... семьдесят один... семьдесят два...». Пересчитал, прыгнул с вагона, и нас снова закрыли.

     Ночь была тревожная. Как только поезд тронулся, началось неистовое громыхание по крышам. Нас сторожили сверху. Стражники топали по крышам вагонов, от паровоза к хвосту поезда и обратно, без перерыва. Прошло часа два. Мы снова спали. «Подымайся!»

     Вторая проверка! И уже считают. Соседи растолкали меня. На этот раз я крепко заснул. «Живей давай!» И снова раскрыта дверь в ночь, и в свете фонаря мечутся люди, пока я торопливо обуваюсь. Босыми ногами по полу нельзя - он весь заплеван и загажен. «Живей давай!» Арестанты ворчат. «Днем отоспитесь!»

     На рассвете считали нас в третий раз. Это была трудная, бестолковая ночь.

     «Дело плохо, - сказал Давид. - Раз так берегут - значит, везут в дурное место. Боятся, чтобы не сбежали. А куда бежать отсюда? Ведь это гроб на колесах».

     Утром второго дня начала у нас организовываться жизнь в гробу. Мы выбрали старосту, который отвечал за порядок в вагоне и раздачу хлеба. Начали осматриваться и знакомиться. В вагоне на 70 человек было двое-трое поляков. Против меня лежал сельский учитель Карп. Это был человек коротенький, с острой бороденкой и видом затравленной мыши. В глазах его было выражение ужаса и непонимания, и он производил впечатление ненормального. Весь этот вагон с евреями казался ему, вероятно, чудовищным сном. Он лежал не подымаясь целыми днями, жадно съедал, что ему давали, и на каждый окрик озирался, дрожа всем телом.

     С другой стороны вагона расположилась группа молодежи, которая себя называла «Театр Молодых». Это были молодые еврейские артисты варшавского «Тeatru Mlodych» , ученики студии Вайхерта, которые тоже попали в общую кашу. Вожаком у них был Воловчик, человек, сменивший портняжную иглу на подмостки театра. В Варшаве их театр был авангардным, ставил советских авторов и Бергельсона. Советская власть предложила им играть... по-белорусски, а когда они отказались, арестовала их... за нарушение паспортных правил. На станциях, где останавливался наш поезд, среди населения расходилась весть, что «везут евреев», и толпа собиралась у вагонов, но часовые никого не подпускали близко. В Барановичах были попытки передать нам еду, но конвой не допустил до нас передач. Нас отвели в сторону, и мы стали против пассажирского поезда. Через окошечко было видно, что делается в его купе. И вдруг Воловчик побледнел и замахал в окно руками:

     Прямо против нас за окном пассажирского поезда стоял человек, смотрел на нас, не отводя глаз, и плакал. Он ничего не говорил. Слезы неудержимо катились по его щекам. Артисты «Театра Молодых» кивали ему и смеялись, а он плакал, глядя на них, как будто навеки с ними прощался. Это был Камень - один из лучших еврейских артистов довоенной Польши, столп «Виленской Труппы», которого мне не раз довелось видеть на сцене. Таким образом, Воловчик и его товарищи попрощались с ним из окна в окно на станции Барановичи по дороге в Россию.