Верно, что женщины в лагере, в общем, гораздо бесцеремоннее и «прозаичнее» мужчин. Они не забавляются в «чувства», а зарабатывают. Объяснить это надо не только советским развенчанием половых отношений, но и всем строем лагерной жизни, где мужчины-заключенные так .... далеки от идеала и так окарикатурены каждый по своему, трудно любить раба. Любовь женщины в лагере всегда имеет примесь самоиронии и жестокого отсутствия иллюзий. Но Максику после многих встреч и разочарований улыбнулось счастье.

     Простая и хорошая русская женщина полюбила его - одно из тех тихих и безропотных созданий, которые созданы, чтобы привязываться и умеют быть верны всю жизнь. Я очень хорошо ее помню: круглое русское лицо не красивое, а приятное, очень спокойная, очень тихая, с кроткой улыбкой. Она не только ничего не просила у Макса Альбертовича, но еще сама ему носила с сельхоза, где работала, картошку, убирала комнату, обшила его, привела всё в порядок, как только женщина умеет.  И держалась с достоинством, без навязчивости, неслышно приходила и уходила, а Макс в ней души не чаял. Он не только при ней, но и в одном ожидании ее прихода весь светлел.

     Когда часов в 9 раздавался ее осторожный стук под окном, я сразу уходил - через дверь в коридоре, чтобы не встретиться с нею. Ей было лет 25, т.е. она была вдвое моложе его - миловидная, русая, в чистом платочке и с большими глазами, которые уже много видели в жизни. Один раз придя к Максику днем, она застала в его пустой комнате женщину. Эта была та, с которой Макс дружил до нее. Теперь она находилась на другом лагпункте и случайно попала в Круглицу на день-два «по наряду». Она, понятно, навестила Максика. Обе женщины разговаривали между собой без следа стеснения или ревности. В лагере нет семейной жизни и семейных уз, всё там сковано, и только любовь свободна. Но эта любовь, как былинка под колесом, в каждое мгновение может быть смята и раздавлена.

     Счастье Максика кончилось, когда его подругу перевели по этапу на другой лагпункт. В тот вечер, когда он узнал, что ее завтра отправят из Круглицы, он был потрясен и убит горем. Он слишком поздно узнал об этом, когда уже ничего нельзя было поправить. В тот вечер мы уже не занимались с ним, и до глубокой ночи они просидели вместе в маленькой комнатке. Макс Альбертович, как нянька, снаряжал ее в дорогу, добывал всё необходимое, а она сидела заплаканная и повторяла: «ничего не надо, ничего не надо»...

     Через некоторое время Максик устроил так, что ее вызвали обратно в Круглицу. Но потом пришла настоящая разлука: она кончила свой срок. У нее был маленький срок, три или пять лет, и ей разрешили поселиться в Центральной России, в Тамбовской области. Уезжая, она обещала Максику ждать его хоть годы, слать посылки и книги, была счастлива, что теперь сможет «с воли» заботиться о нем. Много писем отправил Максик в Тамбовскую область. А от нее пришло с дороги два письма, полных заботы и ласки - два очень хороших письма. Потом наступило молчание,

     Что там произошло - неизвестно. Письма с дороги дышали такой преданностью, таким горячим нетерпением поскорее добраться до места, и оттуда уже дать знать обо всем, и сделать всё - даже английские книги раздобыть для Макса. И вдруг - ничего. Две недели, месяц. Три месяца. В одном мы были уверены - что она не забыла Максика. Может быть, она заболела, не получила писем Максика, а ему не передали ее писем. Что сталось с обещанной посылкой, с памятью, с нежностью, с твердым решением никогда не расходиться в жизни?

     Год прошел, и мы перестали даже вспоминать о ней. Непонятно? Это не была единственная непонятность в жизни Максика. Всё кругом было непонятно. По жизни ходили чужие. Ничего нельзя было предвидеть, рассчитать заранее. Всё переиначивалось, переставлялось, бесцеремонно опрокидывалось чужой рукой. Человек не мог знать, что ждет его за ближайшим поворотом дороги. Почему, в самом деле, эти двое людей не могли быть вместе и не могли даже больше знать друг о друге? А почему умирали на севере - люди Юга, а на Юге, в лагерях Караганды - люди Севера? Почему погибали в заточении и разлуке люди, необходимые не только друг другу, но и обществу, которое готово было окружить их любовью? Почему перо было вырвано из руки писателя, и остановлена мысль ученого и философа? Почему в лагерь, где находится Максик, ныне нельзя послать книг, которые так нужны ему и другим? - Почему спустя 30 лет после революции человеческая жизнь в этой стране похожа на сад, куда каждую минуту может ворваться железная борона, проехать по грядкам, с корнем вырвать цветы и не оставить места для нового сева? - В развороченную землю сеют ненависть и ложь. Десятки миллионов сгоняют за колючую проволоку, и там, где могла бы развиваться свободная жизнь, возникает лагерь, место каторжного принуждения и холодного отчаяния.

Выписавшись из больницы Максика, отдохнув и во всеоружии инвалидности, я вернулся в лагерный строй. Перед актированным инвалидом с высшим образованием открывались в Круглице богатые возможности. Хочешь - помогай нарядчику составлять списки «личного состава» бригад. Хочешь - иди работать в «КВЧ». Хочешь - становись дневальным в барак. Пока заключенный не списан со счетов рабсилы, его не пошлют на такие непроизводительные занятия. Здоровым и. трудоспособным место в лесу и в поле, где требуются руки и плечи. Начальник работ не разрешит полноценного работника держать в конторе или лагобслуге. Другое дело - инвалид. Всё, что он может и хочет делать, не будучи к тому обязан - чистая прибыль для государства.

     В первое время меня забавляла доступность тех работ, которые еще недавно были закрыты для меня, как работника III категории. Когда узнали, что Марголин актирован, сразу позвали меня работать в разные места, и я соблазнился. Инвалиду полагается I котел и 400 грамм хлеба. Работая, я получал II котел и 500 грамм.

     Целый месяц я сидел за разными столами. После 10-недельного пребывания в больнице приятно было быть занятым и числиться при должности. Но через месяц я почувствовал, что меня актировали недаром. Сил не хватало. Работа у нарядчика затягивалась до глубокой ночи. Работа в «КВЧ» заставляла весь день быть в движении, кружить по баракам, вставать до подъема. В качестве работника культурно-воспитательной части мне приходилось вставать на час раньше всех, потому что к моменту выхода бригады на работу, я должен был нанести на огромную доску при воротах проценты выполнения плана для каждой бригады, за вчерашний день. Эти проценты ночью вычислял нормировщик в «штабе» и, ложась спать, оставлял для меня справку в ящике стола в конторе. Лагерь спал еще, за бараками розовела заря, сторожевые дремали на угловых вышках, когда я устанавливал табуретку перед исполинской таблицей, с усилием влезал и начиная рисовать мелом на черной крашеной доске цифры для 20 бригад.

     Это мне надоело. Мысль о том, что я инвалид и не обязан мучиться, не давала мне покоя. Уже целый месяц я был инвалидом, и всё еще не использовал блаженного права ничего не делать, не привел в исполнение своей чудесной, невероятной свободы. Конечно, совсем иначе работалось, когда человек знал, что это его добрая воля, и он может хоть завтра не выйти на работу, если ему так захочется. Но, в конце-концов, надо же было и захотеть когда-нибудь, и испробовать легкокрылую беспечную лагерную свободу советского инвалида.

     В середине лета 43 года я, наконец, решился и объявил великие каникулы. Одновременно это был и великий пост: 400 грамм хлеба и жидкий суп. Это было в июне. Голубенькие и желтые цветочки выросли на клумбах перед «штабом», под окнами стационаров медперсонал посадил картофель и табак, больные с утра выползали на солнце и в исподнем ложились на траву или грелись на завалинках. Когда я шел мимо, босой, в серо-мышиной гимнастерке без пояса об одной деревянной пуговице у ворота, меня окликали:

     - «Марголин, ты жив? а мы думали, что тебя уже нету!» - но я , не останавливаясь, шел дальше, в самый дальний угол лагерной территории. Со мной было одеяло, карандашик, бумага. Бумаги было много. За последний месяц я отложил себе порядочный запас. От работы в КВЧ осталась даже бутылочка чернил. Я отдыхал от людей, от лагеря, от работы и вечного страха. Я лежал на спине, смотрел как облака плыли над Круглицей. Год тому назад я работал в бане и бегал в лес за малиной. Поразительно, что я был в состоянии тогда носить по 300 ведер воды. Этот год обескровил меня. Теперь не было малины, но не было зато и тасканья воды. Я был доволен. Глубокий покой.