- Завралась бабенка со страху. Иди-иди, собери нам поесть.

     Я вышла на кухню, и Тютик за мной. Стою над горшками, и слезы сами льются.

     Страшный мир! Он не знает пощады. Вот и русские пришли, и они тоже «против жидов и колхозов». Некуда деваться.

     Командир вошел за мной.

     - Чего ревешь, дура? Если бы ты одна здесь красных ждала, мы бы тебя прикончили. Да вот беда: здесь в каждом доме одно и то же слышишь. Всех не перестреляешь.

     И тут понесло меня как с горы.

     - Убейте меня! Я жить не хочу! Я вам всего о себе не сказала!

     - А, вот ты какая! А ну-ка, выкладывай, всё как есть! И я как рванусь:

     - Я - еврейка!

     Он зажал мне рот рукой:

     - Не кричи! - и оглянулся.

     Прикрыл дверь из кухни, вернулся ко мне, подвинул табурет:

     - Не волнуйся, садись, рассказывай, как уцелела. И не бойся меня.

     И принялась я ему рассказывать всю историю, с самого начала: как Мака меня спасла и как я в корзине полтора года прячусь.

     Рассказываю и реву. Платка не было. Лежала стирка на столе. Я одним концом утираю слезы, а он другим.

     Плачет командир, как малое дитя.

     - Если она тебя спасла, значит ты этого стоишь. Если до сих пор не погибла, значит тебе судьба жить. И мы тебя не тронем. Снял он с шеи крест и протянул мне.

     - Я простой человек, верь, я тоже хочу жить, хочу вернуться к жене и детям. Ты думаешь, весело нам с немцами против своих идти? Судьба нами играет, а всё, чего мы хотим, это мира, - мира для всех, на своей земле, без насильников. Возьми этот крест, мне его жена дала, он меня уберег и тебя убережет от гибели. А мне дай что хочешь, - на память.

     И нечего было дать ему. Я взяла колечко Маки, - простое колечко с голубым камнем, - и отдала ему. Оно ему и на мизинец не годилось.

     Тут Мака ворвалась на кухню с великим криком:

     - Кто позволил? Кто вам позволил сюда вломиться, хозяйничать?

     Увидела меня с командиром и обомлела: язык у ней отнялся.

     А он подошел к Маке, обнял за плечи:

     - Я всё знаю, ты (богатырь-баба! Таких мало на свете. А только смотри, пусть Галя вперед язык на привязи держит: чуть-чуть беда не случилась. А ждать вам недолго: советские войска под Высоцком.

     Несколько дней позже Мака уехала из Столина. Местечко опустело. Одни дряхлые старухи остались. Кто не хотел эвакуироваться - попрятался. Ходили по домам проверять, кто остался. Запираться нельзя было, дверь нашего дома стояла настежь. Всё что можно было Мака вывезла, а мне оставила запас еды, и место прятаться устроили в дымоходе. Положили кладку между кирпичей в трубе, и я залезала в печку, подтягивалась и сидела в трубе, как курица на нашесте. Сидела я так всю неделю... Кругом было пусто и жутко, - ни души, как в ничьей зоне между двух армий, где только мародеры и патрули бродят. Тютик вихрем носился по опустелому двору, не понимая, куда пропали все люди.

     На развалинах трех царств, над гробами, над улицами, где валялась домашняя рухлядь, над брошенными домами, над хаосом разорения, над одичалой страной, - и она как пес бездомный ждала нового хозяина, готовая на пинок и на ласку, - я сидела высоко, угнездившись в трубе, и если б кто-нибудь подсмотрел меня, - он мог бы принять меня за ведьму, готовую взмыть на помеле в ночное небо.

     Но я была всего только Галя, - маленькая и худенькая девушка легче перышка, которая отлично помещалась в корзине размером в один метр на шестьдесят. На седьмой день я услышала лай Тютика, и кто-то звал его: «Малый, Малый»! Так звала его только Мака. И действительно, она стояла на кухне у печи и кричала в дымоход:

     - Не подохла еще? Спускайся скорее!

     И я вылезла, черная как трубочист, с копной дыбом стоящих волос, и с носом в саже. Я вылезла не сразу. Сперва свесились мои ноги и болтались в воздухе, ища опоры, пока Мака не схватила их и не потянула вниз. Тогда я обрушилась в облаке копоти и гари, в клубах черной сажи и едкой угольной пыли, как настоящая ведьма, и уселась на печке, чихая и глядя на Маку: она хохотала.

     Боже, как она хохотала! Она держалась за бока, вся красная, и слезы текли у нее по щекам. Она расставила толстые ноги, открыла рот и скорчилась в припадке неудержимого, сумасшедшего смеха. Всю утробу у нее вывернуло, щелочки глаз пропали, и она гоготала так, как будто ничего в мире не случилось, и мы снова были маленькими детьми, как в те годы, когда чтобы прыснуть со смеху, довольно было посмотреть друг другу в глаза.

     Тогда, глядя на нее, я тоже начала смеяться.

В это лето открылась предо мною Европа, как райский сад женщин. Далека от меня мысль уравнивать Варшаву и Лодзь летом 1946 года с магометанским раем, населенным гуриями. Магометанский рай, обитель чистого созерцания, сохраняется в трезвой Европе разве только еще в парижских театриках Ha Grand Boulevards. Варшава представляла хаос развалин, а Лодзь находилась на пороге сталинского перевоспитания. И все-таки это был очень резкий и внезапный для меня контраст с Советской Россией.

     В течение семилетней ссылки я привык к виду женщин без прелести и тени кокетства, в сапогах и мужских бушлатах, зимой в платках и ушанках, к обществу работниц или заключенных с угрюмыми и серыми лицами, с остриженными волосами, к среде бесполых и рано увядших советских служащих. Но с улиц Лодзи летом 1946 года не сходило воскресенье. Танцевали во всех кафе, и уже одна походка девушек в ясный день на переполненных тротуарах казалась мне танцем,чудом эластичности и гибкости. Все они казались мне ослепительными красавицами, одна лучше другой. Я был ошеломлен тем, как они были одеты и как двигались, как звучали их голоса. Я был поражен зрелищем открывшейся мне солнечной, яркой полноты жизни. Я был увлечен карнавальным, триумфальным летом 1946 года.

     Иногда шли мне навстречу женщины с мощными бедрами и высокой грудью, гордо закинув голову. Как ожившие статуи они двигались в мраморной красоте, и мне казалось, что это родильные машины, живые автоматы, - опусти монетку в прорез и ровно через девять месяцев аппарат выдаст ребенка с точностью механизма, помноженной на животворную силу природы. Но когда они улыбались мне навстречу, я поворачивал голову, чтобы увидеть кому за моей спиной предназначалась эта улыбка, - я не принимал ее на свой счет.

     У паперти костела я наблюдал сквер, на который вступали женщины с пустыми возками и сиянием на лице. Дети,размахивая ручонками, как плавниками ми гребли воздух. Молодые матери, близ которых умирает вожделение, наклонялись над своими детьми. Женщина проходит, плавно неся свое крупное тело, блестя глазами, поводя плечами, и цветистый шелк платья играет красным и голубым, обнимая тело, - до крепких золотистых икр... И вот девушка в красном свитере, как птица перелетела площадь, легко касаясь земли стройными ногами, точно несла ее невидимая сила. Сила молодости. Я был влюблен в нее без желаний и ревности. И вот девушка в красных туфлях пробует носком невидимую волну, подступающую к ногам. Волна отступает и приливает, и естественная грация прибоя, продолжаясь в ее движениях, повторяется дважды .Волны моря обтекают лодзинский сквер, и он превращается в остров, населенный призраками... Я кусал губы и закрывал глаза, чтобы опомниться.

     Мне надо было освободиться от одного воспоминания, которое как пятно прилипло и не сходило с души. Это было лагерное воспоминание, с того времени, когда я скатился на самое дно физического упадка. В лагере не было зеркала, я не знал, как я выгляжу и это мне было все равно.Я видел себя в отражении моих соседей, жалких и уродливых «доходяг». Я не брился по неделям, спал одетый и был омерзительно грязен, как все, или еще грязнее. По какому-то делу мне случилось зайти в контору, в кабинет начальницы, женщины «вольной», педантически-опрятной и аккуратной. Она сидела за столом, и я, забывшись, подошел к столу вплотную. Она с нескрываемым ужасом взглянула на меня и стремительно-быстро предупредила среди разговора: - Не подходите близко! -