Ты их видел в Пинске и знаешь теперь, что это не европейский народ.

     Но это и не азиаты.

     Это - Евразия, народ середины».

     Уже тысячу лет живут евразийцы на рубеже Востока и Запада, между Азией и Европой.

     Культура Европы вылилась в одну великую идею: это идея Человека, идея индивидуальной свободы и достоинства.

     Мы, евреи, первые научили мир, что человек создан по образу и подобию Бога. Греки и римляне прославили Человека, и идея Свободы росла в Европе вплоть до эпохи просвещения и Великой французской революции, которая провозгласила права Человека и Гражданина.

     Но этот европейский идеал свободного человека имел обратную сторону медали: вечное беспокойство и неудовлетворенность, тревогу и жадность, которая гнала европейцев во все стороны мира, на открытия, на эксперименты и завоевания.

     Азиатская культура тысячелетиями создавалась в Индии и Китае. Была в этой культуре мудрость и покой, которого не знали европейцы, и чувство единения с природой, вечным источником сил.

     Но это была массовая культура, и оборотную сторону ее составляла стадность и всеподавляющая деспотия Тамерланов и Чингис-ханов.

     Евразийцы ушли из Азии и не дошли до Европы. Они могли бы взять у европейцев и азиатов то великое и положительное, что было в их культурах: идею гражданской свободы и достоинства человека с одной стороны - идею вселенской жизни, полной мудрого покоя и самодовления - с другой стороны.

     Если бы они их соединили - они стали бы величайшим народом мира!

     Но вышло наоборот: они взяли из каждой культуры ее минус, ее слабость. И они соединили европейскую тревогу, раздвоенность и мучительные искания с азиатским деспотизмом и подавлением личности.

     Этот народ не имеет ни скромной мудрости индусов и китайцев, ни уважения к человеку и личной гордости французов и англо-американцев. Вечно он недоволен и страдает, и вечно страдают его окружающие.

     Евразийцы - опасные соседи, потому что они никогда не удовлетворяются своими границами, и вечно ведут они спор. То идут они войной на «гнилой Запад», то надо им «догнать и перегнать Америку».

     Но не хватает им европейского чувства меры и такта. Все, что они берут из Европы, под их руками теряет свой европейский смысл.

     Этот народ опаздывает вечно: неизменно берет он из Европы обноски, которые сама Европа уже забраковала. В 10 веке он взял из Европы христианство в византийском варианте, который сама Европа уже отвергла. Во время царя Петра взял внешние формы цивилизации, технику, немецкий глупый дрилль. Теперь они взяли из Европы марксизм. Что они из него сделали - ты скоро увидишь своими глазами.

     Европа больна нацизмом и фашизмом - это ее внутреннее заболевание, перверсия Европы. Тогда идущее из Евразии - есть внешняя опасность, угроза извне.

     Гестапо есть рак и сифилис Европы. Если он не будет устранен - Европа сгниет заживо.

     «Мустапо» - есть варварское недоразумение. Этот поезд, набитый человеческим грузом, этот фарс, который с нами разыграли в НКВД - это форма, в которой народ, оторвавшийся от азиатского корня, бросает вызов Европе.

     Мы - европейцы. Этот еврейский поезд - тоже частичка Европы. Те из нас, кто выживет, вернутся в Палестину, - единственное место, где еврейский народ может продолжать свою европейскую историю.

     И если Европа выживет в этой войне и справится с гитлеризмом, который ей угрожает изнутри - то у нее хватит также сил, чтобы остановить Евразию - и, быть может, приблизить ее к своему гуманистическому идеалу. Но это будет нелегкая и сложная задача.

     Ибо евразийцы - не чистая страница, на которой История только начинает писать. Этому народу - тысяча лет, и он не может переродиться в течение одного-двух поколений.  

  На десятые сутки по выезде из Пинска поезд с человеческим грузом прибыл на станцию Медвежегорск Мурманской железной дороги. Тут велели нам выходить. С мешками и узлами посыпалась из вагонов толпа, разминая ноги, мигая отвыкшими от света глазами.

     На станции, стоя немного в стороне, встречал нас большой толстый человек в длинной гимнастерке, с величественной «командирской» осанкой. Мы очень удивились, услышав, что он говорит на ломаном еврейском языке.

     - Я сам из Варшавы, - смеялся он, - и, видите, еще кое-что помню. - Люди обступили его со всех сторон.

     - Не подходить! Близко не подходить! - он брезгливо отстранился и вынул блестящий портсигар, к которому немедленно приковались глаза грязных, измученных дорогой людей. - Чем занимался? - Чем занимался? - показывал пальцем то на одного, то на другого, и на все ответы только кивал головой и приговаривал:

     - На лесоповал! На лесоповал!

     Какой-то сморщенный старичок сказал ему, что торговал в Польше всякими пряностями, перцем, уксусом. - Перец! Уксус! - захохотал человек с портсигаром. - Здесь тебе, дедушка, и без перца горько будет! - Он смеялся, но глаза его смотрели без улыбки и пристально - глаза приемщика товара или таксатора в ломбарде.

     Это был Левинсон - майор Госбезопасности, человек, стоявший во главе «лагерей ББК», то есть лагерей в зоне Балтийско-Беломорского Канала, с центром в Медвежегорске. Мы находились в Карело-Финской Республике, на северной оконечности Онеги, озера поверхностью в 10.000 кв. километров. Отсюда до Белого Моря располагались ИТЛ - исправительно-трудовые лагеря НКВД - сотни лагерей, подчиненных Левинсону. Этот человек имел под своей властью около полумиллиона государственных рабов. Но мы этого не знали. Мы настолько не имели понятия о том, что нас ждет, что задавали наивные вопросы доброму дяде на станции Медвежегорск:

     - А что, пустят нас теперь в город вольно?

     - Нет, - улыбнулся Левинсон, - как же можно пустить вас вольно? Ведь вы заключенные.

     И тут мы узнали впервые, что мы «заключенные», но еще не понимали, что это значит.

     Нас построили в колонну. Давид, бывший солдат польской армии и человек бывалый, показал мне, как надо завязать мешок: вложил камешек в нижний угол, над камешком связал веревку узлом, чтоб не спадала, другим концом стянул сверху мешок, и я взвалил его на плечи. Мы тронулись по четыре в ряд.

     Город Медвежегорск был весь деревянный, бревенчатый, как большинство городов на севере России. Дома его напоминали то окраину Пинска, то дачные постройки в Польше, с балкончиками, крылечками, ставнями, малыми окошечками. Мостовых не было. Мы брели, подымая клубы пыли. Пусто было на улицах. Ни магазинов, ни вывесок. В одном месте под запертой дверью с надписью «ларек» стояла очередь из старух и босых мальчишек, в терпеливом ожидании.

     Шли мы долго. Вдруг, прямо из песков и бугров, вырос каменный дворец в три этажа с колоннадой.

     - Что? - спросил нас конвойный, - в Польше тоже такие дома? - Мы с чистой совестью могли ответить, что в Польше нет таких домов. Это было главное управление лагерей ББК НКВД - образец советской культуры.

     Весь этот город, с его двумя или тремя десятками тысяч жителей, был построен заключенными. Жители его либо принадлежали к персоналу управления лагерей ББК, либо состояли из бывших заключенных, которые по отбытии срока были оставлены здесь на поселение.

     Все эти люди, которых мы видели, проходя по улицам - не были вольными людьми! Мы с удивлением повторяли эту весть, которая для нас звучала фантастически. Но это была правда. Все люди здесь либо отбывали наказание, либо отбыли наказание, либо принадлежали к аппарату наказания. Конечно, и те, кто управлял заключенными из каменных дворцов в центре Медвежегорска - не были вольные люди. Это были - тюремщики.

     А где же здесь было наше место? Мы прошли пять километров, и город остался за нами. Мы едва двигались с нашими узлами и мешками. Конвойные гнали нас с винтовками наперевес, толкая отстающих, понукая нас грубой бранью. Наконец, мы дошли до ворот и сели на землю. Через некоторое время вышли люди со списками и стали по одному вызывать. Проходили часы. Через узкую дверь сбоку ворот нас пропускали на широкий двор, окруженный бараками. Вокруг двора шел высокий забор, с колючей проволокой сверху. В старые времена это называлось «острог». Теперь это был «лагпункт».