Спускаясь с сопки, чуть не наехал на отдыхающих косуль. Они пружинисто вскочили и в ужасе рассыпались в разные стороны. Бег у косуль своеобразный: несколько прыжков небольших и частых, затем один огромный, летящий, и опять череда коротких, как бы разгонных.

Буро-коричневая окраска делает их практически невидимыми среди деревьев, и только белые пятна на заду (охотники их называют «зеркалом») некоторое время мелькали между деревьями. Они копытили тут листья и траву. Рядом в снегу глубокие овальные ямки — лежки. Эти олешки зимой деятельны только в утренние часы. После полудня они обычно отдыхают, пережевывая жвачку.

Поднятые мной косули, судя по толстой шее и рогам, в два раза превышающим длину ушей, — четырех-пятилетки. (У молодых шея тонкая и рожки вровень с ушами).

Под Разбитой прошла стая волков. На сей раз не мифическая, а самая что ни на есть настоящая. Вожак — матерый волчище. Отпечатки лап — десять на шесть с половиной сантиметров. У остальных заметно мельче. По форме их след похож на собачий, но отличается расположением пальцев.

Шли гуськом, след в след. Только на крутом повороте у поваленного кедра появились разброды. Судя по ним, в стае, кроме матерого, — волчица, два прибылых[27] и три переярка[28]. Эти лыжни не боятся. Даже немного прошли по ней.

Одинокий скиталец-тигр, делая очередной обход своих владений, вышел на след этой стаи и двинулся по нему. Теперь, надо полагать, серые не скоро появятся в этих местах. Тигр задаст им перца, поскольку с волками и собаками эти могучие кошки враждуют испокон веку.

По моим наблюдениям, в бассейне Буге живет два тигра. У одного из них под ясенем, возле Разбитой, что-то вроде уборной. Уже не первый раз вижу там кое-как присыпанные снегом экскременты: веревки, сплетенные из остевых волос кабаньей шерсти и, как ни странно, совершенно не имеют запаха. Стало быть, КПД желудка тигра практически сто процентов.

На обратном ходе вышел на Хор посмотреть, не появились ли там норки. И не зря. По берегу петляли два свежих следа: самки и ее кавалера. Они пересекли реку и скрылись в тальниках. Я пошел было следом, но не успел сделать и пяти шагов, как почувствовал, что снег уходит из-под ног. Инстинкт самосохранения сработал мгновенно: я откинулся назад. На том месте, где я только что стоял, свинцовая вода жадно пожирала снежный пласт и, угрожающе бурля, требовала новой порции. Лежа на краю полыньи, упираясь в снег руками, отполз на безопасное расстояние. После чего встал и вернулся на берег. Только тогда облегченно вздохнул.

По кромке провала было видно, что лед, укрытый толстой снежной шубой, «съело» быстрым течением, и, стоило ступить на него, он рухнул. Если бы я не успел оттолкнуться назад, то меня с лыжами на ногах сразу затянуло бы под лед.

Этот урок лучше многократных наставлений Луксы приучил выходить на реку только с посохом и перед каждым шагом проверять им прочность ледяного панциря.

Ура-а! Ура-а! Лукса вернулся! Изрядно исхудавший, побледневший, но веселый и все такой же неугомонный. По стану, прыгая от восторга, носился поджарый Пират. Тоже отощал на скудных гвасюгинских харчах. Я сбросил ему с лабаза кетину. Благодарно лобызнув меня, пес набросился на любимое лакомство.

— Немного подшаманили и ладно. Хотели еще неделю держать. Уговорил. Задыхаться стал в каменном мешке. Каждую ночь Буге снился. Никак нельзя нашему брату без тайги. Панты вот принес. — Лукса достал из кармана бутылочку с темно-коричневой жидкостью. — Панты и Буге быстро вылечат.

Истосковавшись по живому общению, я, не закрывая рта, рассказывал про свои охотничьи новости и происшествия. При этом невольно прислушивался к своему голосу. Поначалу мне даже казалось, что говорю не я, а кто-то другой. Настолько отвык от собственной речи.

Лукса, попыхивая трубкой, внимательно слушал. Узнав, что днем я чуть было не отправился кормить рыб, помрачнел:

— Чего так делал? Река — обманщица.

Помолчав, добавил:

— Однако, бата, со мной в молодости еще хуже было. Думал, совсем конец.

Лукса раскочегарил потухшую трубку и продолжил:

— После Нового года все уже разошлись по участкам, а я, как всегда, загулял. Возвращался на Буге один. У второго прижима нартовый след шел вдоль полыньи. Дело обычное. Вдруг слышу: «Трх, трх» — лед лопается. Не успел опомниться, как закачался на отколовшейся льдине, будто в оморочке. Хотел по нартам перепрыгнуть на торос, но льдина маленькая, накренилась, и я в воду свалился. Одна лыжа слетела, а вторая, как парус, по течению тащит. Ладно, успел в край полыньи вцепиться и ногой вертануть так, что лыжа съехала. Лед гладкий, руки скользят, не знаю, как выбрался. Спасибо Пудзе — пожалел. Долго потом болел, елка-моталка. С рекой, паря, не шути. Не ленись, всегда лед проверяй… Говорим, говорим, однако живот есть просит. Копченой рыбки принес. Устал в больнице от каш. Давай, пировать маленько будем.

Лукса извлек из котомки завернутую в какую-то грязную бумагу рыбу. Вид обертки совершенно не возбуждал аппетита. Мне даже показалось, что она покрыта плесенью. Но приятно пахнущая дымком и сочащаяся жиром кетина, оказалась великолепна. Съели всю за один присест.

Лукса взял промасленную бумагу и покачал головой:

— Совсем грязная.

«Не то слово», — мысленно поддержал я его и нисколько не удивился тому, что он бросил обертку в печку. Но когда охотник, допив чай, извлек ее обратно и положил на наш стол, я потерял дар речи: бумага была не только цела, а стала чище и белее. Впрочем, зеленые пятна, которые я принял за плесень, сохранились.

Видя мое изумление, Лукса, кивнув на бумагу, произнес:

— Горная шкурка. На горе Ко ее много. Удобная: в огонь бросил — опять чистая. Охотовед говорил — это минерал. Трудное название, не помню.

Я наконец сообразил, что это даннеморит — минерал, встречающийся в нашей стране только на отрогах Сихотэ-Алиня.

Ночью снилось, будто кто-то тянет меня за ноги в черную бездну. Я отчаянно цепляюсь за все подряд, но погружаюсь в нее все глубже и глубже. Проснулся весь в поту и долго не мог успокоиться.

В палатке тепло. Лукса уже позавтракал и ушел откапывать капканы. Через полчаса я тоже был на лыжах и брел по Глухому. Он оправдал свое название. На нем действительно все глухо. Ни одного свежего следа.

Вернувшись к становищу, принялся готовить ужин. Вскоре подъехал шатающийся от усталости наставник — ослаб за время болезни. Я обратил внимание, что он сильно возбужден.

— Что-то случилось?

— Отгадай загадку, — предложил он вместо ответа. — В липе сидит, скребется, пыхтит, тронешь — рычит.

— Медведь?

— Верно. Потеплело, вот и проснулся. Со стенок труху соскребает. Постель помягче делает. Пойдешь со мной?

— Ты еще сомневался?! — обиделся я.

Весь вечер тщательно готовились. Отливая в колупе[29] пули, Лукса все сокрушался, что тигр много ходил по одному из его путиков.

— Пока не буду туда ходить. Увидит, что следы топчу, — всякое думать начнет, сердиться будет.

— Лукса, ты же говорил, что тигр очень умный зверь. Все понимает.

— Да, куты-мафа, что думаешь даже знает. Подумаешь: не буду стрелять, — он понимает и тоже думает: не буду его трогать. Но когда куты-мафа далеко, он не знает, что я думаю. Не понимает, зачем по его следам хожу, и сердится.

Я не раз слышал, что некоторые промысловики до сих пор настолько боятся тигра, что стоит ему появиться на участке, бросают охоту и покидают это место, порой навсегда.

Лукса сегодня снял четырех соболей, и, хотя прошло больше месяца, ни один из них не попорчен мышами. Закончив приготовления к охоте, он раскурил трубку и задумался, глядя по обыкновению сквозь щелку в дверце, на переливы огня в печурке.