Хрумкая ее, боковым зрением засекла промелькнувшего на белом фоне темного, с длинным туловищем зверя. Повернула голову: «А! Выдра[39]! Это неинтересно».

«Родственница» подбежала ныряющими прыжками к противоположному краю полыньи и бесшумно соскользнула в воду. Пышка же продолжила знакомство с новым участком. На пологом склоне она наткнулась на непрерывно тянущуюся парную борозду. Росомаха знала, что такие следы оставляют только люди, что они таят опасность, но, поскольку бежать по накатанному снегу было легче, она перескочила на плотную колею.

Дед Ермил неторопко обходил на окамусованных[40] лыжах путик[41]. Сзади трусила на поводке рыжеватая лайка по кличке Динка.

Как и подобает промысловику, одет он был легко, тепло и удобно: ничего не висит, ничего не задевает. На ногах — кожаные олочи, сшитые из прочной шкуры сохатого. Поверх штанин суконная «труба», привязанная полосками сыромятины к поясному ремню. Куртка — обрезанная солдатская шинель. Охотник то и дело с грустью поглядывал из-под седых, сурово сдвинутых бровей на забрызганные солнцем сопки, распадки, купол горы, которую в деревне из-за не тающей даже летом снежной шапки именовали Сахарной Головой. Через неделю закончится промысловый сезон, и он покинет эти места до осени. А может, и навсегда: как-никак разменял восьмой десяток.

Из-за болей в спине и прострелов в левую ногу он в эту зиму большую часть сезона провалялся в зимушке. Порой было так худо, что за дровами на четвереньках со стоном выползал. Оттого и пушнины кот наплакал: четыре соболя и две норки — харчи не окупишь.

Одно утешало старого промысловика: на лабазе почти сотня тушек беляков. Слава богу, зайцев нынче прорва — лето выдалось благоприятным, и во всех трех пометах большинство зайчат выжило. Снег вокруг иных поваленных осин до того истоптан, что по нему можно было шагать, не проваливаясь. Старик, ставя петли на тропах и сбежках, каждый день по два-четыре беляка снимал. Ружьишко пускал в дело, лишь когда сами набегали.

Участок, доставшийся ему от отца, за пятьдесят с гаком лет он исходил вдоль и поперек. Здесь знакомо каждое дерево и каждый камень. Сызмальства повадился: как выдастся свободный день, так с отцом в тайгу. Такова уж натура. А что поделаешь с натурой-то? На промысле он не только не тосковал о семейном уюте и удобствах жилухи, а даже, наоборот, отдаваясь всем сердцем во власть древнейшей страсти — охоте, — забывал и о жене, и о доме.

— Эх! Было времечко, по сорок верст за день по целине хаживал, еще капканы успевал ставить! Как же я буду без этих сопок?! — сокрушался Ермил Федорович.

От грустных раздумий его отвлекла синица. Радуясь первому теплу, пичуга неутомимо звенела серебряным колокольчиком. Ее грубо прервала резкая трескотня белобокой сплетницы-сороки.

— Чего это она сказать пытается?

И тут же увидел ответ — лыжню пересекли свежие собольи следы.

Чтобы Динка не порушила их, Ермил не стал отпускать ее с поводка. «А соболь-то бывалый — следы путает мастерски!» — оценил дед.

Вот он спрыгнул с ели на снег, нарыскал, напетлял, прошелся по бурелому, сдвоил следы, сделал полутораметровый прыжок на пень, с него — на кучу хвороста, затем взобрался на березу и ушел верхом, перемахивая с ветки на ветку.

Теперь только по осыпавшейся хвое да мелким сухим веточкам можно было определить направление его хода. На свежей пороше эти посорки были хорошо заметны. Вскоре следы опять вернулись на лыжню. Между стволов мелькнуло и тут же исчезло в ложбине коричневое пятно. Промысловик мгновенно обратился в зрение и слух: «Неужто нагнал?! Да крупный какой!»

Из-за взгорка показалась «прыгающая» вверх-вниз темная спина, и прямо на Ермила выбежал косматый зверь размером с собаку. Охотник опешил:

— Ба-а-атюшки! Росомаха!

Внешне зверь напоминал медвежонка: приземистое, плотно сбитое туловище, короткая шея, толстые ноги с широкими ступнями. Но, в отличие от топтыжки, шерсть намного длинней и лохматей, а по бокам хорошо заметная золотистая полоса — шлея, дугой окаймляющая темно-коричневое поле спины.

«Вот это удача!» — возликовал, забыв про соболя, старик. Еще бы! Мех росомахи обладает чрезвычайно полезным для таежников качеством — на нем от дыхания не оседает иней. Последний раз Ермил Федорович встречал следы росомахи лет пять назад. В прежние годы этот зверь был в их краях завсегдатаем: иные охотники за сезон до трех брали. Но и тогда ему попадались лишь следы, а тут — живьем! Надо же! Впервой на погляд подпустила.

Промысловику и в самом деле выпала большая удача: увидеть росомаху так близко мало кому удается: острый слух вкупе с тонким обонянием помогают этому зверю избегать встреч с человеком.

Бежала росомаха несколько боком, плавными скачками. В пышном зимнем наряде она казалась массивной, а более длинные задние ноги делали ее фигуру сгорбленной. И трудно было представить, что под внешней неуклюжестью и неповоротливостью скрывается гибкое и сильное тело.

Из-за бокового ветра росомаха слишком поздно уловила тягучую едкость табака. Эта вонь и заставила ее поднять голову. Увидев впереди двуногого и оскалившуюся собаку рыжей масти, она нырнула под согнувшиеся от тяжести скопившегося снега еловые лапы.

Ермил спустил Динку с поводка. Вскоре та забрехала зло, настырно: похоже, загнала на дерево! Точно, вон в развилке чернеет.

Увидев приближающегося человека, росомаха заметалась: то на него зыркнет, то на яростно лающего пса. Понимая, что двуногий с тускло блестевшей палкой опасней собаки, Пышка спрыгнула с ветки на снежную перину. Динка успела подскочить и хватануть ее за ляжку, но тут же, отчаянно запричитав, закрутилась юлой на снегу. А росомаха побежала ровным галопом, почти не проваливаясь, дальше. Иногда она оглядывалась и, как казалось Ермилу, злорадно улыбалась.

Частокол деревьев мешал сделать прицельный выстрел. Расстроенный охотник прикрикнул на собаку:

— Чего спужалась?! Нагоняй давай!

Та, поджав хвост, поспешила возобновить преследование. Однако росомаха не только не прибавила ходу, а, напротив, остановилась и, повернувшись к лайке задом, задрала хвост. Обрадованная Динка с ходу набросилась, но тут же отпрянула. Мотая головой, завизжала. Вроде как заплакала от обиды и, тыкаясь, будто слепая, в обступавшие стволы, отскочила. Тошнотворная струя мускусной железы угодила ей прямо в морду: бедная собака на некоторое время потеряла зрение и нюх[42]. Пышка же тем временем растворилась в глухой чащобе.

— Вот бестия! — ругнулся огорченный Ермил. — Умеет постоять за себя.

От Динки, хотя она без конца терлась о снег и стволы деревьев, еще несколько дней воняло так, что промысловик перестал впускать ее в избушку. Чтобы верная помощница не мерзла, охотник постелил на дно пихтовой конуры оленью шкуру. Переживал. Ведь когда его прихватывала болезнь, она приносила для него из своих драгоценных запасов косточки и, положив на нары, подталкивала поближе — мол, угощайся, погрызи и, устроившись рядом, жалеючи, урчала.

Сняв с путиков капканы и рассторожив все кулемки[43], пасти[44] и прочие самоловы, старик сложил на легкую волокушу мешочек с добытой пушниной, провиант в дорогу и пяток тушек промороженных зайцев (остальных сын позже вывезет).

Вышел из зимовья, наполовину засыпанного снегом, задолго до рассвета. До деревни было тридцать два километра, и Ермил, несмотря на хромоту, рассчитывал одолеть их дотемна.

Сойдя на лед, он обернулся. Воронка растаявшего снега вокруг железной, в бурой окалине печной трубы, поленница свеженарубленных дров да разбегающиеся в разные стороны, плотно накатанные путики указывали, что здесь обитал человек. Но пройдет пара недель, метели занесут все эти следы-знаки, и зимовье примет нежилой вид.