За зиму пчеловод, обходя разбросанные в окрестных лесах борти, еще не единожды наведывался к пострадавшей сосне в расчете встретить следы воришки, но напрасно. Куница больше не появлялась.

Насмерть перепуганная Маха, припадая на поврежденную лапу, долго бежала через большие и малые речушки. Поднималась по крутым распадкам в горы, спускалась в заснеженные долины. Сторонясь дорог, санных путей и лыжных проходов, она уходила все дальше и дальше от злосчастного места. Чем дремучей, непроходимей становилась тайга, чем выше вздымались беловерхие горы, тем свободней и уверенней чувствовала себя куница.

Наконец она достигла рубежа лесов, раскинувшихся на крутых отрогах Дальнего хребта. Белые грани его вершин оживляли сумрачную, обомшелую хвойную чащу. Недоступные для людей дебри надежно укрыли ее.

Тишина, настоянный на хвое воздух, нетронутый, первозданный лес — как радостно ощущать все это после враждебного мира грязных, вонючих дорог, чихающих дымом железных чудовищ и вездесущих людей.

Здесь, вдали от человеческого жилья, в плотной кроне покореженной временем ели Маха отыскала покинутое беличье гнездо-тайно — и надолго обосновалась в круглой теплой каморке — она готовилась стать матерью.

Каким встретит окружающий мир ее детей?

БОЦМАН

Изящные косули, спасаясь от въедливых кровососов, легкими скачками взбирались по уступам на гору. Они искали продуваемую площадку для отдыха. Внизу тускло серебрились в отсветах дотлевавшего заката пенные бороды речных порогов.

Одна из каменистых террас, поросшая кустиками голубики, приглянулась старой оленухе. Косули остановились, осмотрелись, процеживая трепетными ноздрями струйки воздуха. Уверившись, что опасности нет, первым улегся беспечный молодняк. Оленуха, поджав под себя ноги, легла последней.

Пережевывая бесконечную жвачку, животные то и дело настораживали длинные уши, вслушиваясь в таинственные шорохи. Однако усталые веки все чаще прикрывали выразительные глаза. Вскоре табунок чутко спал.

Рослый, мощного сложения самец рыси, прозванный окрестными звероловами за пышные бакенбарды на щеках Боцманом, давно наблюдал за оленями и теперь бесшумной тенью соскользнул по склону на террасу.

Кот уже примерялся к прыжку, как вдруг лапами ощутил необычное подрагивание горы и услышал нарастающий гул. Косули вскочили, заметались по площадке с тревожным сиплым блеянием.

То ли порыв ветра, то ли всесокрушающее время подточили зыбкое равновесие: чудом державшаяся на гребне отрога каменная громада качнулась и покатилась вниз, дробясь о скальные лбы, увлекая за собой новые глыбы вперемежку со срезанными стволами деревьев.

Боцман шарахнулся было в сторону, но край лавины зацепил его и швырнул в нарастающий грохот вслед за окровавленной тушей оленухи…

Камнепад, дымясь серым облаком пыли, достиг подножия горы и, слизнув прибрежные вязы, затих ощетинившимся валом на середине реки.

Полуживой, оглушенный кот, придавленный добела ошкуренной лесиной к груде обвальной мешанины, лежал, не имея возможности пошевелиться, — даже вдох причинял невыносимую боль. Под ним многоголосо шумел речной поток. Надежд на спасение не было.

Под утро речная долина заклубилась быстро густеющим туманом, и через пару часов волнистая мгла поглотила все вокруг. Но когда наконец, ближе к полудню, сквозь туман расплывчатым пятном робко обозначилось солнце, просочившееся тепло растревожило, всколыхнуло молочную толщу и промозглая муть зашевелилась, поползла мохнатыми космами по лесистым склонам, тая на глазах. Вскоре солнечные лучи начисто вымели долину.

Припекало. Временами к израненному зверю возвращалось сознание, и тогда начинала мучить жажда. Вода многоголосо шумела прямо под ним, но была недосягаема. Вечерняя прохлада только усилила страдания — на запах крови отовсюду со звоном слетались полчища комаров и мошки. Кот оказался погребенным под этой шелестящей крылатой массой. Тысячи безжалостных хоботков протискивались сквозь густую шерсть и впивались в его кожу. И без того измочаленное камнями тело превратилось в сгусток пронзительной боли и жгучей чесотки.

Задыхаясь от набившихся в нос и пасть насекомых, Боцман заходился в приступах раздирающего кашля. Ему еще повезло, что язык обвала вынес его на середину реки: в сыром прибрежном лесу, где сосущей твари куда больше, он вряд ли пережил бы эту ночь.

Взошедшее светило поубавило кровососов, однако на смену им появились мухи. Они садились на разрывы кожи и, откладывая яйца, подолгу копошились в них. На следующие сутки раны побелели от шевелящихся личинок. Выедая подрагивающие волокна мышц, прожорливые червячки проникали в тело все глубже и глубже. Самые жестокие мучения причиняли личинки, раскормившиеся на расшибленном носу. Щекоча до сумасшествия, они вереницей заползали в ноздри, образуя там живой кляп. Теряя последние силы, кот все реже приходил в себя. В небе выжидающе парили стервятники-коршуны.

…К исходу третьего дня долину накрыли черногрудые тучи. На ходу дозревая, они обрушили на кота потоки живительной влаги. Прохладные струи уменьшили зуд, принесли некоторое облегчение. Пленник, молча превозмогая боль, вывернул голову вбок и в таком неудобном положении жадно ловил драгоценные капли.

Дождь шел всю ночь и все утро. Река вздулась, забурлила, валуны, уступая ее напору, со скрежетом поползли по неподатливому каменистому дну. Высокие буруны уже лизали коту задние лапы. Ужас подступавшей смерти охватил припечатанного к угловатым обломкам пленника.

Вершина ненавистной лесины всплывала вместе с прибывающей водой, и ее тяжелый комель все сильнее плющил грудную клетку.

Боцман уже почти испустил дух, когда лесина вдруг всплыла целиком и, вытягиваясь по течению, свезла его с камней на быстрину. Поток подхватил полуживого зверя и понес, то загоняя в пучину, то вышвыривая между коряг и ошкуренных стволов. Давясь и отфыркиваясь, кот ловил редкие мгновения для вдоха.

Впереди показался скалистый прижим с черными сотами промоин. Бедолагу несло прямо на отбойное место, туда, где река бесновалась в мощных водоворотах. Один из них захватил рысь и, прокрутив с десяток раз, затянул в заполненный водой карман. Кот, теряя сознание, отчаянно заскреб острыми когтями по отполированным стенкам и, зацепившись за удачно подвернувшуюся выемку, сумел выбраться на пологий уступ внутри полузатопленного грота.

Долго не мог отдышаться истерзанный зверь. Через полчаса прибывающая вода вновь настигла его и заставила отползти повыше. Здесь Боцман, не торопясь, вылизал раны шершавым мускулистым языком и осмотрелся. В конце мрачного мешка угадывался манящий свет.

Рысь приподнялась и, с трудом переставляя непослушные лапы, побрела по узкому каналу. Шла все уверенней — тьма с каждым шагом становилась все прозрачней, и вскоре Боцман оказался на дне конусообразного провала.

Над ним неумолчно шумела промытая, посвежевшая тайга. Ветер, стряхивая последние капли, уносил взлохмаченные пласты низких туч за гребень отрога. В синие разрывы хлынули веером золотистые снопы.

Блаженно жмурясь, рысь долго грелась и обсыхала на солнцепеке. Затем подкрепилась сновавшими в траве мышами и вновь принялась вылизывать гноящиеся, горящие пульсирующей болью раны.

Инстинкт предков поднял кота на еще слабые лапы и повел к примечательному овражку. Его вытянутое изголовье покрывали роднички с вонючей водой и жирным целебным илом. Грязевые ванны незамедлили сказаться: язвы и раны быстро затягивались нежной кожицей.

Добывал пропитание Боцман тут же, неподалеку от источника. Поначалу довольствовался пташками и мышами. А на третий день ему крупно повезло. Сопровождая взглядом промятый в податливом грунте свежий след, он заметил копошащуюся в кустах енотовидную собаку.