Я пожала плечами:

— Думаю, скоро все выяснится.

Тут Жаклин резко повернулась и спросила грубо и зло:

— Что выяснится?

Она не скрывала своей неприязни ко мне и хотела сказать, наверное, что-то оскорбительное в мой адрес, но Саввушкин положил ей руку на плечо, и она тут же утихла. Нетрудно было догадаться, что он не первый раз выступает здесь в роли советника и с его мнением привыкли считаться.

— Переживает! — объяснил он мне почти ласково.— Георгий Ефимович был для нее вместо отца.

Переживания Жаклин были мне вполне понятны. Я не сказала больше ни слова. Возле Дома офицеров выбралась из машины. Простился со мной только Саввушкин. Башков-сын тронул машину прежде, чем я успела закрыть дверку.

Тут же какой-то высокий парень в коричневой вельветовой паре, не обратив на меня внимания, обернулся к «Москвичу», пригляделся и, шагнув навстречу, поднял руку. Машина остановилась у обочины. Жаклин высунулась в окно, приветливо помахала вельветовому парню, приглашая сесть в машину. Он открыл заднюю дверку. Я заметила массивное золотое кольцо с камнем на его левой руке.

Меня не интересовали знакомые Жаклин. Но я невольно обратила внимание, как блеснул в лучах осеннего солнца камень на кольце, блеснул ярко, будто внутри его вспыхнула лампочка…

В шестнадцать ноль-ноль я была уже у «дома под часами». Вошла в подъезд, начала подниматься по лестнице. Давно не приходила сюда, на нашу «явочную квартиру». Какой-то мужчина вошел следом, я замедлила шаги, он тоже. Тогда я остановилась на площадке, пропустила его вперед. Он внимательно присмотрелся ко мне, я забеспокоилась. Это мог быть просто любопытствующий, любитель «случайных встреч», а мог быть…, в моем положении все могло быть.

Я подождала, когда он пройдет, когда затихнут его шаги на лестнице, и только тогда вышла на свой этаж и позвонила у знакомых дверей.

Как всегда, мне открыл Борис Борисович.

Как всегда, он вначале глянул поверх моего плеча в коридор, потом улыбнулся и закрыл за мной дверь.

Борис Борисович тоже соблюдал правила игры, предложенной полковником Приходько. Поначалу все это казалось мне несерьезным, взрослые дяди и тети играют в сыщики-разбойники. Но сейчас, садясь за стол и чувствуя, как у меня побаливает спина, и поправляя волосы, чтобы прикрыть свежий шрамик на виске, я уже так не думала.

Это была далеко не детская игра…

Ожидая полковника, я разговорилась с Борисом Борисовичем.

— Который раз с вами встречаюсь, сколько вашего чаю перепила, шампанского даже, а все не знаю, в каком вы чине-звании.

— Какое там звание, так себе — капитан в отставке. Когда полковник еще в уголовном розыске работал, я был у него оперативником. Неудачно провел задержание, получил пулю в легкое. Застряла — где-то возле позвоночника.

— Так и не достали?

— Врачи решили не рисковать. Пусть, говорят, полежит. Не мешает пока, и ладно. Мешать будет — тогда достанем. Вот так с пулей и живу. Но из оперативников пришлось уйти. А когда полковник в ОБХСС перешел, то опять меня к себе пригласил. Наши жулики — народ спокойный. Поймают его за руку — он сразу лапки кверху: «виноват, прошу учесть добровольные показания!» Это ваш бухгалтер исключение, можно сказать. Так ведь он не простой вор.

— Не простой,— согласилась я.

— Вот и заведую этой квартирой,— продолжал Борис Борисович.— Встречаемся кое-когда, кое с кем.

— Неужели специально для ОБХСС такую квартиру завели?

— Что вы, конечно, нет. Следователю нашему, холостому, эту квартиру выделили. А он на курсы уехал. На специализацию. Вот мы ее пока и заняли. Командированные наши изредка здесь ночуют. Соседи здесь самые что ни на есть подходящие — старички-пенсионеры. Удобная квартира.

— Да. Башков от такой, думаю, не отказался бы…

— Полковник рассказывал, Башков у вас успел побывать?

— Навестил.

— А потом полковнику позвонил.

— Было такое.

— Полковник вначале разгорячился, хотел две «оперативки» в ваш район послать. Не послал, раздумал.

Я достала из сумочки «Макарова», положила на стол.

— Подарок мне оставил.

— Вот фокусник!

Борис Борисович взял пистолет, оттянул затвор, заглянул в ствол, нет ли там патрона, потом сообразил, что, конечно, я это уже сделала, не понесла бы я в сумочке пистолет, поставленный на боевой взвод.

— Извините! — улыбнулся он.— По привычке.

— Ничего. Я понимаю.

— Полковник будет доволен. Не то, чтобы он пистолетов боялся, но все же не любит свою молодежь на вооруженных преступников посылать. А вот и он сам! — услыхали мы звонок.

Борис Борисович открыл дверь и прошел на кухню готовить чай, до которого полковник Приходько был большой охотник.

Полковник тяжело опустился на стул, вздохнул и тут увидел лежавший на столе пистолет. Посмотрел на него задумчиво. Повернулся ко мне.

— Все же занятный вы человек, Евгения Сергеевна. С вами, как говорят, не соскучишься. Ей-богу, с той поры, как вы у нас работаете, никогда еще мне так весело не было. Да-да, если я шучу, так самую малость: только я собираюсь объявить на бежавшего всесоюзный розыск, как он заявляется к моему инспектору. Приходит прямо на дом. Разоружается даже. А вдобавок, звонит мне по телефону и говорит, что встреча прошла в теплой и дружеской обстановке. Каково мне такое слышать? Вроде бы всякое в моей практике случалось, а такого, признаюсь, не было.

— В моей практике тоже не было,— вставила я.

— Еще не обещал заглянуть?

— Нет, ничего не сказал.

Полковник шутил, но мне было совсем не смешно.

Борис Борисович внес подносик с чайником и чашками и вазочку с пирожными, специально для меня, к которым я уже начала привыкать.

Полковник, как обычно, слушал мой рассказ, не перебивая и не переспрашивая, только поглядывал на меня поверх стакана.

— Все понятно, Евгения Сергеевна! — сказал он.— Вы знаете, я всегда с удовольствием вас слушаю. Как будто вы мне кинофильм рассказываете, серьезно… Тут недавно по телевизору я одну историю смотрел, на школьную тему. Про учительницу, которая понимала своих учеников, а они за это ее только на руках не носили. Милая такая учительница, на вас походит внешностью. Вы не смущайтесь, Евгения Сергеевна. Как, Борис Борисович, симпатичный у нас инспектор?

Я уже успела привыкнуть не только к пирожным, но и к таким шутливым рассуждениям своего начальника. Но полковник Приходько никогда не шутил просто так, подоплека его шуток всегда была серьезной.

— Вы хотите сказать, что в школе я была бы более на месте и могла бы работать лучше, нежели сейчас в должности инспектора?

— А вот этого я и не говорил. Вы отлично знаете, как я отношусь к вам, как к нашему работнику, и поэтому не напрашивайтесь на комплимент. Я не об этом. Как-бы здесь точнее выразиться… Там, в школе, вся ваша внешность и ваша порядочность работали бы по прямому направлению, вызывая у ребят ответные чувства. А в милиции, по моей милости, вам приходится вести себя так, как вы никогда бы себя не вели, работая, скажем, в той же школе. И вы понимаете, что здесь не театр, здесь жизнь, и люди — пусть даже недостойные — принимают вас за того, кого вы изображаете. И только так и должны принимать, иначе вы будете плохой работник, и наша служба не для вас. Так вот, было все это когда-либо предметом ваших размышлений, сомнений, угрызений совести даже? Мне интересно знать, что думает мой инспектор о своей работе.

Если бы полковник Приходько задал такой вопрос в начале моей работы, я, возможно, и затруднилась бы с ответом. Но сейчас, когда я уже прошла «школу» в воровской шайке Аллаховой, когда разглядела, что там были за люди и сколько зла они успели посеять вокруг себя…

— Конечно, попав к вам, я не ожидала, что мне сразу же придется вспомнить свою работу в студенческом театре. Труднее было привыкнуть к тому, что здесь уже не театр, что все гораздо серьезнее, что вместо разбавленного чая, изображающего коньяк, приходится пить коньяк настоящий; знать, что тут все делается набело, без черновиков. Но я понимаю, что мое «неблаговидное» поведение все же работает на будущее человеческое счастье… хотя, может быть, это и звучит сентиментально.