Можно было не касаться роковых имён, но государыня написала то, что написала. Значит, она не считала Теплова, Разумовского и Панина злонамеренными негодяями. Ситуация оправдывала их действия. Остаётся вопрос: была ли угроза действительной? Или вельможная партия только воспользовалась волнениями в столице, чтобы надавить на Орлова? Сам Алексей стал считать себя виновным сразу, поскольку по возвращении из Ропши подал в отставку. По мнению Плугина, у него произошёл нервный срыв²³. Но развитие событий и, вероятно, просьбы Екатерины заставили Алексея вернуться. 29 июля ему был пожалован чин секунд-майора Преображенского полка. Да, в сущности, он никуда и не уходил. Победители пребывали во дворце, как в осаде: еженощные тревоги, необходимость уговаривать гвардейцев разойтись, плевки и оскорбления от них. Судя по сообщениям дипломатов, Орловы и гетман, которых считали виновниками смерти Петра, пережили страшные дни.

Теперь с шаткой почвы гипотез можно вернуться к тверди исторического факта. Ночью 8 июля тело Петра III привезли из Ропши в Александро-Невский монастырь. Столица была охвачена слухами, и, видимо, ещё до появления печальной процессии в городских домах, кабаках и на улицах бурно обсуждали произошедшее.

Никакой «тишины» сохранить не удалось. Хотя, похоже, в первый момент иностранные дипломаты не увидели в случившемся ничего неожиданного и не бросились сообщать своим дворам страшные подробности. 10 июля Гольц просто констатировал факт смерти императора и издание Манифеста. А голландский резидент Мейнерцгаген донёс на родину о приватной беседе с доктором Карлом Фёдоровичем Крузе, полностью подтверждавшей правдивость официальных сообщений: «Я знаю из уст самого лейб-медика, который видел бывшего императора в живых, а затем вскрывал его тело, что Пётр скончался от апоплексического удара. Быть может, его спасли бы, если бы вовремя пустили ему кровь»²⁴.

Однако почти сразу же появились и настораживающие ноты. Тот же Гольц в другом донесении, датированном тем же 10 июля, сообщал о «множестве недовольных», число которых «возрастает со дня на день с тех пор, как стало известно, что внук Петра Великого свергнут с престола и что его заместила иностранка, если и имеющая какое-либо право царствовать, то только по мужу или по сыну»²⁵.

Вид покойного императора способен был подлить масла в огонь. Шумахер писал: «Бездыханное тело... выставили на обозрение в том же самом низком здании, где за несколько лет перед тем выставлялись останки его дочери принцессы Анны, а также регентины Анны [Леопольдовны]... В указанном здании были две обитые чёрным и лишённые каких бы то ни было украшений комнаты. В них можно было различить только несколько настенных подсвечников, правда, без свечей. Сквозь первую чёрную комнату проходили во вторую, где на высоте примерно одного фута от пола в окружении нескольких горящих восковых свечей стоял гроб. Он был обит красным бархатом и обит широким серебряным позументом. По всей видимости, он был несколько коротковат для тела, поскольку было заметно, что оно как-то сжато. Вид тела был крайне жалкий и вызывал страх и ужас, так как лицо было чёрным и опухшим, но достаточно узнаваемым, и волосы, в полном беспорядке, колыхались от сквозняка. На покойнике был старый голштинский бело-голубой мундир, но оставались видны только плечи, грудь и руки... Остальную часть тела скрывало старое покрывало из золотой парчи... Никто не заметил на нём орденской ленты или ещё каких-либо знаков отличий. Всем входившим офицер давал два приказания — сначала поклониться, а затем не задерживаться... Наверное, это делалось для того, чтобы никто не смог рассмотреть ужасный облик этого тела. Комнаты, где выставляются тела уважаемых Санкт-Петербургских горожан, выглядят куда представительнее»²⁶.

Рассказ Шумахера совпадал со словами Рюльера, но последний поместил несколько важных суждений: «Тело покойного было привезено в Петербург и выставлено напоказ. Лицо чёрное, и шея уязвлённая. Несмотря на сии ужасные знаки, чтобы усмирить возмущения, которые начали обнаруживаться, и предупредить, чтобы самозванцы под его именем не потрясли бы впредь империю, его показывали три дня народу в простом наряде голштинского офицера. Его солдаты, получив свободу, но без оружия, мешались в толпе народа и, смотря на своего государя, обнаруживали на лицах своих жалость, презрение, некоторый род стыда и позднего раскаяния»²⁷.

Правительство опасалось слухов, будто государь не умер, а его скрыли, увезли, спрятали... Основания для тревоги были. Гольц отметил разговоры, что император «куда-то запрятан»²⁸. Демонстрацией останков старались убедить население в действительной смерти Петра III. Однако только подкрепили догадку, что государь убит. Обратим внимание: светильники на стенах остались пустыми, а вокруг гроба стояли высокие свечи, хотя рассеянный свет в чёрных комнатах был бы предпочтительнее. В бедности обстановки, в неубранных волосах императора, в его неестественной позе на смертном ложе трудно не увидеть чего-то нарочитого, выставленного напоказ. Неужели народ раздражали намеренно?

В то же время Гольц зафиксировал странное «легкомыслие» вельмож, стремление не погасить, а раздуть слухи: «Удивительно, что очень многие лица теперешнего двора, вместо того, чтобы устранять всякое подозрение, напротив того, забавляются тем, что делают двусмысленные намёки на род смерти государя. Никогда в этой стране не говорили так свободно, как теперь. Имя Ивана [Антоновича] на устах народа, и теперь, когда первый взрыв и первое опьянение прошли, сознают, что только покойный император имел право на престол и что он никому не делал зла. Распущенность гвардии невообразима. Всякие насилия они совершают безнаказанно; офицеры и не пытаются удерживать их, довольные уже тем, что солдаты не оскорбляют их самих»²⁹.

Возмущение населения могло быть и преувеличено специально для давления на императрицу. Так, Сенат по инициативе Панина обратился к ней с просьбой отказаться от посещения тела супруга, поскольку в городе неспокойно. В экстракте протокола 8 июля записано: «Сенатор и кавалер Никита Иванович Панин собранию Правительствующего Сената предлагал: Известно ему, что Ея императорское величество... намерение положить соизволила шествовать к погребению бывшего императора... но как великодушное Ея величества и непамято-злобивое сердце наполнено надмерною о сём приключении горестью... то... он, господин сенатор... обще с господином гетманом... представляли, что Ея величество, сохраняя своё здравие... для многих неприятных следств, изволила б намерение своё отложить; но Ея величество на то благоволения своего оказать не соизволила... Сенат... тотчас выступя из собрания, пошёл во внутренние Ея величества покои и... раболепнейше просил, дабы Ея величество шествие своё в Невский монастырь... отложить соизволила. Ея величество долго к тому согласия своего не оказывала, но напоследок... благоволила».

Очень любопытная картина. Сначала Панин вместе с Разумовским обратились к Екатерине от себя, а когда она отказала, Никита Иванович организовал шествие сенаторов с той же просьбой. При этом он выступал как первый среди них, способный выразить общее мнение. Это была своеобразная демонстрация силы, только не вооружённой, а административной, чисто государственной.

Сообщение о случившемся было помещено в петербургских газетах, чтобы оправдать тот факт, что государыня-вдова не плакала над телом мужа. «Когда Сенат представил императрице вышеизложенный доклад, — писал Шумахер, — она не только залилась слезами, но даже стала горько раскаиваться в шаге, который она предприняла. Она упрекала [сенаторов], что весь свет будет недоволен ею, если она не будет даже присутствовать при погребении своего супруга. Сенат, однако, повторил своё представление и добавил... что по дороге её собственная жизнь не будет в безопасности»³⁰. Императрицу могли забросать камнями. При наличии в городе двух враждующих партий среди гвардейских полков одни могли напасть на неё, а другие — попытаться защитить. Это стало бы причиной кровавого столкновения.