Вероятно, с некрасивыми женщинам великий князь чувствовал себя свободнее. Или жалел дурнушек, видя в них обездоленных, как и он сам, существ. Оспа, обезобразившая лицо Воронцовой, для Петра только подтверждала ценность избранницы: ведь они пережили одно и то же, а значит, понимают друг друга. Из этой внутренней общности рождались расположение и нежность. Между тем как жена — красавица и умница — вызывала мстительное желание мучить её.

Именно таким способом насолить Екатерине и было поначалу ухаживание за Воронцовой. Однако вскоре простое увлечение превратилось в более прочное чувство. Первой забеспокоилась принцесса Курляндская, сохранявшая привязанность царевича. Как умная женщина, она не могла не понимать, что девушка из влиятельного придворного клана представляет для неё значительную угрозу.

Новая пассия казалась опасной не сама по себе — все признавали её глупость, — а благодаря сановной родне — дяде вице-канцлеру Михаилу Илларионовичу и отцу-сенатору, одному из виднейших русских масонов Роману Илларионовичу. Воронцовы блокировались с Шуваловыми, вместе тесня партию Разумовских и канцлера Бестужева. Появление возле наследника фаворитки из этого лагеря было закономерно.

Происходящее отлично понимали и великая княгиня, и мадемуазель Бирон. Будь у последней такая сильная родня, как у Елизаветы Романовны, и она при своём уме создала бы Екатерине куда больше проблем. Но, по русской пословице, бодливой корове Бог рогов не даёт. Принцессе Курляндской оставалось только кусать локти. Или вставлять влюблённым палки в колёса. Чем она и занялась.

Летом 1756 года Пётр неожиданно сблизился с Матрёной Герасимовной Тепловой, женой Г. Н. Теплова. «Он был в это время в ссоре с графиней Воронцовой и влюблён в Теплову, племянницу Разумовских», — писала Екатерина. На мгновение перед глазами царевича промелькнула дама из другого клана. Если бы ей удалось удержаться, то между наследником и влиятельной придворной партией появилась бы трещина. «Поссорила великого князя с Воронцовой принцесса Курляндская». В данном случае она действовала на руку Екатерине. А Пётр по обыкновению не скрывал от жены подробностей нового романа.

«Когда он захотел свидеться с нею, он спросил моего совета о том, как убрать комнату, и показал мне, что для того, чтобы понравиться этой даме, он наполнил комнату ружьями, гренадерскими шапками, шпагами и перевязями, так что она имела вид уголка арсенала; я предоставила ему делать, как он хочет, и ушла». Зачем великий князь спрашивал совета Екатерины, если не для того, чтобы подразнить её? Он своего добился. Оскорблённая его выходкой женщина бежала с поля битвы, изобразив равнодушие.

Впрочем, связь была недолговечной. «Интрига великого князя с Тепловой продолжалась до тех пор, пока мы не переехали на дачу». Влюблённые расстались, и дама попыталась завязать переписку. Но получив длинное послание, кавалер ужаснулся и пошёл жаловаться жене: «Вообразите, она пишет мне письмо на целых четырёх страницах и воображает, что я должен прочесть это и более того — отвечать на него, я, которому нужно идти на учение... потом обедать, потом стрелять, потом смотреть репетицию оперы и балет... Я ей велю прямо сказать, что у меня нет времени»⁴⁸.

Комично. Но Екатерине было не до смеха. «К концу Масленой эти любовные похождения начали становиться делом партий»⁴⁹. Теплову, племянницу Разумовских, подучали писать Петру, искать с ним встречи. А сам великий князь уже начал тяготиться ею. Пришлось жене поддержать усилия принцессы Курляндской. Воронцова была для неё крайне опасна. Поэтому она передала мужу непочтительные слова отца предполагаемой фаворитки, Романа Илларионовича. Тот якобы уверял, что может обратить неприязнь великого князя к себе в милость. «Для этой цели ему стоит только дать обед Брокдорфу, напоить его английским пивом и при уходе положить ему в карман шесть бутылок для Его императорского высочества».

Увидев на балу, что ветреный Пётр Фёдорович перемигивается ещё и с Марией Воронцовой, Екатерина не преминула довести до него слова отца девиц. Великий князь разволновался, попытался обвинить жену во лжи, но услышав подтверждение от принцессы Курляндской, сник. «Это ещё на некоторое время удержало его от связи».

Против бедной Елизаветы Романовны был составлен целый заговор. «Я без удовольствия смотрела, что девица Воронцова снова всплывает наверх», — признавалась Екатерина. Но к январю 1757 года великий князь сделал окончательный выбор в пользу «толстой фрейлины». В лондонском издании «Записок» Екатерины II было опубликовано послание Петра Фёдоровича, датированное (впрочем, без каких-либо оснований) 1758 годом и обращённое к О. М. Штакельбергу. Вероятно, речь в нём идёт о сближении с фавориткой. «Любезный брат и друг! Прошу вас, не забудьте сегодня исполнить моё поручение к известной особе и уверить её, что я готов доказать ей мою совершенную любовь; если я не говорю с ней в церкви, то это только для того, чтоб посторонние не заметили. Скажите ей, что если она захочет хоть раз придти ко мне, то я ей докажу, что её очень люблю»⁵⁰.

Елизавета Романовна не преминула воспользоваться приглашением. Это было нетрудно, если учесть весьма куртуазное распределение покоев в Ораниенбауме. К западной, «мужской», половине дворца примыкал флигель для фрейлин, а к восточной, «женской», — для кавалеров. Правда, в последнем находилась квартира управляющего. Такова цена показной фривольности.

Под покоями Петра Фёдоровича в западной части дворца были устроены комнаты для его возлюбленной, от которых до сих пор сохранился так называемый кабинет Дианы. Вероятно, сначала эти помещения предназначались великой княгине, ведь именно её считали страстной охотницей и сравнивали с Артемидой, или Дианой. Кроме того, Екатерина являлась двоюродной сестрой Петра, что делало уместным его отождествление с Аполлоном. Но в конце концов тут поселилась «толстая Романовна». За восточной стеной её опочивальни находилась потайная лестница, ведшая наверх к великому князю. Впрочем, аналогичная имелась и на «женской» половине у Екатерины⁵¹.

В нескольких верстах западнее Ораниенбаума возникли две небольшие охотничьи резиденции: одна купленная Петром для Елизаветы Воронцовой, другая — великой княгиней для себя. В обоих случаях расходы были оплачены через дворцовую контору, но не стоит думать, будто царевич позаботился об обеих женщинах. Напротив, возникновение дачи фаворитки Сан-Эннюи (Нескучное), видимо, подстегнуло Екатерину приобрести нечто подобное. Её гордая натура не пережила бы разговоров: де Пётр делает любовнице роскошные подарки, а о жене забыл.

Даже в мемуарах Екатерина ни словом не обмолвилась об обидном соседстве Сан-Эннюи. Уязвлённое самолюбие царевны выразилось не в прямых жалобах, а в кратком рассказе об итальянском садовнике Ламберти, помогавшем ей с посадками: «Он предрёк Елизавете, что она взойдёт на престол. Этот же человек сказал мне... что я стану Российской самодержавной императрицей, что я увижу детей, внуков и правнуков, и умру в глубокой старости... Он определил год моего восшествия на престол за шесть лет до того»⁵².

Имеющий уши да услышит. Она, а не Пётр, будет царствовать. Ей предстоит долгая, счастливая и славная жизнь. Пророчества Ламберти должны были поддержать Екатерину. Придать ей сил и сделать нечувствительной к мелким обидам. Но вот беда: корона впереди, а больно уже сейчас. Царевна никак не могла научиться жить втроём, вернее вчетвером: она, муж, его любовница и её любовник, — как советовал столь нравившийся ей Вольтер. Просвещённый брак, в котором супруги — прежде всего друзья и союзники, очень бы подошёл для этой пары. Но нет, Екатерина, судя по колким, злым замечаниям в адрес метресс мужа, испытывала самую некуртуазную ревность. И, как предстоит убедиться читателю, Пётр тоже.

Продвигая субсидную конвенцию и поминутно встречая препятствия со стороны Шуваловых и Воронцовых, английский посол Уильямс решил помимо канцлера Бестужева заручиться ещё одним союзником — великой княгиней. Он хотел, чтобы в Лондоне сделали ставку на новую союзницу. Крайнее расстройство здоровья Елизаветы позволяло надеяться, что больная императрица долго не протянет.