Говоря о стремлении обуздать агрессора, не стоит, однако, забывать тех выгод, которые Россия желала получить после победы. В соглашении с Марией Терезией Елизавета прямо требовала для себя Курляндию, входившую тогда в состав Польши. Взамен Варшава могла рассчитывать на Восточную Пруссию30. Позднее, когда Россия заняла практически всю Пруссию и овладела Берлином, аппетиты петербургского кабинета возросли. Иван Шувалов обсуждал с иностранными дипломатами возможность присоединения к империи и Восточной Пруссии31. Понятное дело, союзники были возмущены и отказывали России, но их мнение уже немного значило для государыни, чья армия хозяйничала на землях Бранденбургского дома.
Годами Бестужев убеждал Елизавету Петровну в том, что Пруссия — главный и едва ли не единственный враг России. «Излишне было бы толковать, — писал он ещё в 1753 году, — сколь вредительно интересам Её императорского величества усиление короля прусского», который «своим соседям тягостен и опасен сделался»32. Даже противники канцлера — Воронцов и Шуваловы — были с этим абсолютно согласны. Ещё до начала войны, 30 марта 1756 года, в постановление Конференции при высочайшем дворе по настоянию Алексея Петровича записали цели грядущего столкновения:
«Ослабя короля прусского, сделать его для здешней стороны нестрашным и незаботным; венский двор, усиля возвращением ему Шлезии (Силезии. — О. Е.), сделать союз против турок более важным и действительным; одолжа Польшу доставлением ей королевской Пруссии, во взаимство получить не токмо Курляндию, но и такое с польской стороны границ округление, которым бы не только нынешние непрестанные об них хлопоты и беспокойства пресеклись, но, может быть, и способ достался бы коммерцию Балтийского моря с Чёрным соединить и через то почти всю левантскую коммерцию в здешних руках иметь»33.
Большинство членов Конференции не приняли слова канцлера всерьёз. Слишком грандиозными казались цели. Однако именно решение этих задач станет главным во внешней политике Екатерины II. Школа Бестужева не прошла для неё даром.
На наш взгляд, исключительно важным является уточнение Е. В. Анисимова о том, что в Семилетней войне правительство Елизаветы Петровны преследовало не просто национальные, а именно имперские цели34. Присоединение Курляндии или Восточной Пруссии — территорий в религиозном и национальном смысле чужих России — никак не затрагивало жизнь русского народа. Разве только налогоплательщикам приходилось раскошеливаться на очередную военную акцию, а рекрутам — рисковать жизнью. Более того, усиление старого врага — Польши — за счёт кусков Пруссии находилось в кричащем противоречии с выгодами России. Ради чего предлагалось ими пожертвовать? Империя нуждалась в расширении земель вокруг Балтийского моря, в продвижении вглубь Европы, в уничтожении потенциального соперника — Фридриха II. После Семилетней войны Пруссия так ослабла, что не могла уже помешать России при реализации планов в отношении Турции, Польши и Швеции.
Талантливый политик, Екатерина II всегда умела совмещать имперский интерес с национальным. Под каждой её международной акцией — будь то разделы Польши или присоединение Крыма — кроме стремления империи к «округлению границ» лежала остро ощущаемая подданными жизненная необходимость. На этом паркете Россия отдавила много ног, но могла по крайней мере объяснить свой медвежий танец вековой враждой, стремлением некогда разъединённых осколков единого народа вновь оказаться в одном государстве под властью православного монарха, защитой переселенцев от нападений турок и татар, желанием разорить Крымское ханство — последний осколок Золотой орды — и т. д.
Подобных объяснений у Семилетней войны не было. В ней голый имперский интерес не подкреплялся национальным. Потому так часто и тогдашние политики, и современные исследователи хватаются за рассказы об обидах, нанесённых Елизавете Петровне вечно ерничавшим прусским королём. Ещё в 1745 году английский посланник лорд Гриндфорд передавал слова Елизаветы: «Нет сомнения в том, что король прусский дурной государь, без страха Божьего; он высмеивает всё святое и никогда не бывает в церкви. Это какой-то прусский Надир-шах». Через десять лет Уильямс фиксировал те же настроения: «Отвращение императрицы... к Пруссии с каждым днём всё увеличивается... личная неприязнь почти совершенно неприкрыта и проявляется на каждом шагу»35.
Фридрих поздно спохватился, и его заверения в глубоком уважении к Елизавете Петровне не могли никого обмануть. В сентябре 1754 года он попытался довести до М. И. Воронцова для передачи императрице следующее: «Ничто так неосновательно и несправедливо, как сделанный об нём... портрет, а именно: 1-е) якобы он такой государь, который ищет только случая, как бы впасть в земли и нарушить покой своих соседей; 2-е) якобы он пренебрёг почтение к Её императорскому величеству...»36 Естественно, «мироломному» монарху не поверили.
Стоит учитывать крайнюю мнительность русской императрицы. При редкой красоте Елизавета была неуверенна в себе. Отсюда придирки и ревность к молодым женщинам. Позднее её правнук Александр I будет болезненно воспринимать малейший непорядок в одежде, подходить к зеркалам и долго осматривать себя, чтобы найти изъян и поправить. Ему станет казаться, будто над ним насмехаются за глаза. Тысячи платьев Елизаветы, которые никогда не надевались дважды, — не предмет для подтрунивания, а настораживающий симптом. Давно замечено, что в новых туалетах дама чувствует себя увереннее, они поднимают ей настроение и жизненный тонус. Дочь Петра была расточительна не только из легкомыслия, но и на нервной почве. Подозрительная и обидчивая, она не умела, как Екатерина, посмеяться над собой. Издёвки Фридриха, большая часть которых нецензурны, вызвали в русской императрице жгучую ненависть.
Многие наблюдатели отмечали в Елизавете тщеславие как одну из преобладающих черт характера. Упрекая Екатерину II в развитом честолюбии, мы подчас забываем, что это качество подталкивало великую императрицу к неутомимой работе. Елизавета же любила блистать, не прикладывая усилий. Однако для неё огромное значение имели отзывы окружающих — и не только о её божественной красоте, но и о месте среди европейских монархов. Здесь она хотела быть не просто самой прекрасной из коронованных женщин. Ей льстила роль третейского судьи, главы сильнейшей державы, одного шевеления войск которой достаточно, чтобы восстановить мир и спокойствие в Европе.
Вчитаемся в обращения к императрице дипломатов. Пока Англия не была союзницей Пруссии, от Уильямса требовали «внушить русским, что они так и останутся державой азиатской, ежели не выйдут из своего бездействия и позволят королю прусскому исполнить его амбициозные и опасные планы»37. Понятовский в приветственной речи отвёл Елизавете роль единственной спасительницы Европы: «С каждой неделей, пока длятся уступки, возрастёт мощь короля Пруссии... Это — гидра, а с нею следует кончить сразу же после того, как она поражена... Вам, Мадам, предстоит нанести ему решающие удары... Именно Вашему императорскому величеству назначено судьбой, спасая угнетённого союзника, убедить весь мир в том, что пожелать и исполнить для вас — одно и то же»38.
Елизавете пришлось вступить в общеевропейский конфликт во многом именно для того, чтобы доказать, что Россия не есть держава азиатская. Что она — равноправный участник, более того — сильнейший из игроков. Одной из главных причин, заставлявших дочь Петра жаждать войны с Фридрихом II, было не желание приобрести Курляндию и не стремление отомстить прусскому насмешнику, а острая потребность войти, наконец, в Европу.
«Беллерофонт»
Возможности канцлера с каждым днём становились всё более ограниченными. Екатерина вспоминала: «Бестужев сам уже не волен был тогда делать, что хотел. Его противники начинали брать над ним верх»39.
