Император пересёк черту. У его супруги больше не оставалось надежды, «что дело не дойдёт до крайностей»⁹². По верному замечанию А. Б. Каменского, и в случае поражения, и в случае бездействия Екатерину ждала гибель⁹³. Панин предложил приурочить решительные действия ко дню возвращения императора из загородных резиденций. Пётр намеревался присутствовать при отправлении гвардии на войну, а возможно, отбыть вместе с ней. Это должно было произойти в первых числах июля⁹⁴.

В столице волнами стали распространяться слухи, будто Екатерина уже арестована. Тем временем она с маленькой свитой из шести камер-фрау и двух камер-юнкеров находилась в Петергофе. 26 июня императрица навестила мужа. В Японской зале Ораниенбаумского дворца был устроен большой обед, а вечером — маскарад в театре. 27 июня августейшая чета со свитой посетила Гостилицы, где Алексей Разумовский устроил в их честь великолепный праздник с итальянской музыкой. Здесь супруги виделись в последний раз. После торжества каждый поехал к себе: император в Ораниенбаум, императрица в Петергоф. По свидетельству анонимного автора, близкого к гетману Разумовскому, эта встреча не была приятной, поскольку государь «крепко досадовал» на жену за то, что она, «оставив сына в Петербурге, приехала одна».

В мемуарах современников встречаются утверждения, что Пётр хотел арестовать Екатерину и Павла за городом, подальше от чужих глаз, и отправить в крепость. Так, Н. А. Саблуков писал: «Пётр III намеревался... заключить и мать, и сына в Шлиссельбург на всю жизнь. С этой целью был уже составлен манифест, и лишь накануне его обнародования и ареста Екатерины и её сына начался переворот... До сих пор можно видеть в Шлиссельбурге помещение, для них приготовленное»⁹⁵. А. С. Мыльников утверждает, что комнаты в Шлиссельбурге, которые действительно начали отделываться летом 1762 года, предназначались для Ивана Антоновича⁹⁶. Теперь уже трудно сказать, кого ожидали тюремные покои. Был момент, когда Екатерина обдумывала, не поместить ли туда самого Петра...

Выступление было приурочено ко дню отбытия Петра III на театр военных действий с Данией. Но, как часто случается, в самый ответственный момент цепь непредвиденных обстоятельств вывела события из-под контроля, и они покатились по новому руслу. Накануне переворота был арестован один из заговорщиков, капитан Пётр Богданович Пассек — руководитель одной из «фракций», знавший имена всех вожаков мятежа.

Его арест точно подтверждал народную поговорку: шила в мешке не утаишь. Слишком много нижних чинов оказалось уже посвящено в секрет, и рано или поздно кто-то неизбежно проболтался бы. Так и произошло.

После угрозы ареста императрицы среди гвардейских солдат распространились слухи об опасности, в которой находится Екатерина. Высказывались предложения двинуться на Ораниенбаум спасать «матушку». 27 июня один из встревоженных капралов нашёл Пассека и сообщил, будто императрица исчезла. Капитан попытался его успокоить, тогда недоверчивый солдат направился к другому офицеру, чтобы поделиться новостью. Поручик П. И. Измайлов, к которому обратился служивый, в заговоре не состоял. Он немедля донёс о случившемся майору П. П. Воейкову, тот — полковнику Ф. И. Ушакову. Последний направил сообщение императору в Ораниенбаум, а пока, от греха подальше, посадил изобличённого Пассека под арест.

Таким образом, Пётр III был предупреждён. Но не попытался подстраховаться. Он приказал отложить допрос Пассека до своего возвращения в столицу. По сведениям Рюльера, император отвечал приближённым, настаивавшим на скорейшем дознании: «Это дураки»¹. Нетрудно представить, как развернулись бы события, будь один из главарей мятежников вовремя приведён к ответу. Последовали бы аресты, на которые гвардия могла ответить открытым выступлением. Пролилась бы кровь. Но Провидение хранило заговорщиков. Легкомыслие, в котором Екатерина так часто обвиняла мужа, победило наследственную подозрительность императора, и он решил, что заговор подождёт.

Точно так же думал и Панин. Его вообще часто обвиняли в медлительности. Никита Иванович предпочитал сперва всё обмозговать, семь раз отмерить... Черпавший сведения в его окружении Рюльер так воспроизводил логику вельможи: «Если бы и успели взбунтовать весь Петербург, то сие было бы не что иное, как начало междоусобной войны, между тем как у императора в руках военный город, снаряженный флот, 3000 собственных голштинских солдат и все войска, подходившие для соединения с армией... Императрица не может приехать прежде утра... и не поздно было бы условиться в исполнении заговора на другой день»².

Панин мыслил как истинный елизаветинский вельможа — тише едешь, дальше будешь. Но одно дело дипломатическая сфера, а другое — заговор. Здесь выигрывал тот, кто быстрее ориентировался в менявшейся обстановке. Поэтому Орловы, поспешившие за Екатериной в Петергоф, действовали верно. Задним числом Дашкова постаралась приписать инициативу их отправки за подругой себе. Но сама она оставалась в русле приготовлений дяди и называла Екатерину «главой империи», а не «самодержицей». То есть разногласий между племянницей и воспитателем Павла не было.

В Петергофе императрица занимала маленький павильон Монплезир под тем предлогом, что большой дворец нужно готовить к празднованию дня Петра и Павла. Её обязанностью было устройство торжеств по случаю именин супруга. Впервые предстояло отметить тезоименитство нового императора как государственное событие. Пётр в сопровождении фаворитки и целой толпы «прекраснейших женщин» собирался приехать из Ораниенбаума к уже накрытым столам.

Как обычно, Екатерина припасла для мужа сюрприз. Самый удивительный за их долгую семейную жизнь. Впрочем, есть смысл предположить, что и Пётр готовил своей благоверной подарок. Он отказался от её ареста накануне праздника, но тем эффектнее стало бы взятие под стражу на самом торжестве — государь любил театральные сцены. Однако сторонники могли уговорить его действовать тихо и совершить желаемое после именин. В любом случае отправляться в поход против Дании, оставив Екатерину в столице, было неразумно. Её участь предстояло решить до отъезда к армии.

Императрица успела быстрее. Брат её фаворита, Алексей Орлов, прибыл в Петергоф в шестом часу утра 28 июня. Он отвёз Екатерину в Измайловский полк. Очень быстро к измайловцам присоединились Семёновский и Преображенский полки, затем уже к Казанскому собору явилась Конная гвардия. «Она была в бешеном восторге, плакала, кричала об освобождении Отечества»³, — вспоминала царица. Именно здесь, в плотном окружении гвардейских полков, Екатерина и была «выкрикнута» самодержавной государыней. Ни о каком регентстве гвардейцы и слышать не хотели.

Панин, всю ночь проведший подле своего воспитанника в Летнем дворце, попросту проспал начало переворота. Он намеревался вместе с мальчиком явиться к собору, но не успел. Присягу принесли императрице, а не великому князю Павлу. По пути процессия пополнялась военными и чиновниками. Молебен вёл архиепископ Новгородский Дмитрий Сеченов, давний сторонник Екатерины, не раз возмущавшийся действиями Петра III. Именно он возгласил во время ектеньи «самодержавную императрицу Екатерину Алексеевну и наследника великого князя Павла Петровича»⁴. Наконец царевич обрёл статус, в котором ему отказывал отец.

Из Казанского собора путь лежал в Зимний. «Я отправилась в Новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе, — писала Екатерина. — Тут на скорую руку составили манифест и присягу. Оттуда я спустилась и обошла войска пешком. Было более 14 000 человек гвардии и полевых полков... Мы держали совет, и было решено отправиться со мною во главе в Петергоф, где Пётр III должен был обедать»⁵. Сюда же, наконец, привезли из Летнего дворца маленького наследника, и Екатерина вышла с ним на балкон, показав сына собравшимся внизу гвардейцам.