— Ты собираешься меня убить? — спросила Анна.

— Нет, — сказал Перек. — Зачем мне тебя убивать?

— Тогда ради чего это все? Для чего ты это затеял, зачем пробрался сюда?

— Я люблю тебя, — ответил он. — Думал, ты об этом знаешь. Ну сама посуди: ты же видишь, сколько между нами общего. Я всегда тебя любил.

— Но зачем ты приехал во Францию? Проник в мою комнату?

— Чтобы сделать тебе подарок, — тихо сказал Перек. — Такой же, какой твой отец сделал тебе, а мой — мне. Я могу умереть для тебя. Я всегда знал, что рано или поздно придется умереть, и хотел сделать это для тебя. Это и есть мой дар. Этим я все улажу.

Перек разжал объятия и встал.

— Эта история про Христа, которой мне мать все уши прожужжала. Она ведь так ничего в ней не поняла. Я и сам не понимал, пока не нашел тебя, пока не прочитал о тебе и твоем отце. С тобой случилось то же, что и со мной, наши жизни оказались настолько похожи, что это не могло быть простым совпадением. И тогда я понял, к чему это все. Это как с самураями. Человеку нужно что-то, ради чего можно умереть.

Он посмотрел на Анну сверху вниз, улыбнулся и поднес бритву к собственному горлу.

Виньон разбил окно стволом пистолета.

К несчастью, это было проделано не совсем удачно. Тяжелое стекло раскололось, крупные осколки рухнули вниз, как гильотина. Виньон едва успел отдернуть руку, пока стекло совсем не отсекло ее, но град мелких осколков успел ободрать кисть, сжимавшую пистолет. Из-за резкого движения Виньон потерял равновесие и почувствовал, что падает. Перек рывком обернулся на звук разбивающегося стекла и успел на долю секунды увидеть Виньона, прежде чем тот скрылся под окном.

Шпандау тоже услышал, как разбилось стекло, и в тот же миг ударил в дверь плечом. Дверь треснула и отворилась. При виде разъяренного Дэвида Перек метнулся к Анне, снова сгреб ее, выставил перед собой и приставил лезвие бритвы к ее горлу. Шпандау был совсем рядом, кулаки сжаты, лицо налилось краской. И Перек подумал: «Все это уже было».

— Отпусти ее, — сказал Шпандау.

Сквозь разбитое окно доносился вой полицейских сирен, он нарастал и в итоге сделался оглушительным — машины въехали во двор.

— Ты ничего не понимаешь, — произнес Перек, обращаясь к Шпандау. — Ты все испортил, загубил весь замысел.

— Приехала полиция, игра окончена, просто отпусти ее.

Перек лихорадочно соображал: «Я не могу этого сделать, здесь не могу, они все испортили. Если бы только удалось вывести ее отсюда… Провести через комнату, а потом на чердак, где она призывала меня. — У него отчаянно кружилась голова. — Если бы я мог увести ее в другую комнату, я бы сделал все там». Перек стоял, не отпуская Анну.

— Отойди к окну, — сказал он Шпандау.

— Отпусти ее, Винсент. Хватит, все кончено.

— Я убью ее, — пригрозил Перек. — Перережу ей глотку прямо здесь. А ты сможешь поглазеть, как она истекает кровью.

Шпандау колебался. Полиция, скорее всего, уже в доме, они могут вломиться в комнату в любую секунду. Перек повернулся, чтобы не выпускать Шпандау из поля зрения. Он по-прежнему держал лезвие возле горла Анны. Позже Шпандау думал: как это странно — он увидел, что голова Перека взорвалась, и только потом услышал выстрел. Громкий хлопок прозвучал словно с опозданием. Макушка Перека разлетелась на мелкие белые ошметки и фонтан брызг, рука, сжимавшая бритву, безжизненно упала, а тело еще несколько мгновений сохранявшее вертикальное положение, рухнуло. Анна закричала.

Шпандау развернулся к двери и увидел Спеца с девятимиллиметровым пистолетом — Спец подобрал его на земле, рядом с лежавшим без сознания Виньоном. Спец выждал пару секунд, а потом опустил оружие. Он поглядел на Перека, и лицо его скривилось в страдальческой гримасе.

— Плакали теперь мои денежки, — сказал он. — Сукин сын.

Шпандау подошел ко все еще продолжавшей кричать Анне и обнял ее. Его собственный затылок и плечо были забрызганы кровью и серым мозговым веществом. В конце коридора показались полицейские, вопившие что-то по-французски.

— Стоять! — кричали они. — Положите пистолет на пол, или будем стрелять!

Разумеется, никто не понял, чего они хотят, у всех были совершенно другие заботы. Анна, например, кричала, а Спец только что пристрелил единственного мудака, который мог бы спасти ему жизнь. Бывают ситуации, когда буквально все идет наперекосяк. И это очень раздражало Спеца.

Он повернулся к маячившим в конце коридора полицейским и сказал:

— Да заткнись ты, сраный ублюдок, будто не видишь, что я только что потерял свои день…

Рослый чернокожий мужчина ругается и в ярости размахивает пистолетом.

Знакомая сцена.

Выстрелов было минимум шесть, и три пули угодили Спецу точнехонько в грудь.

Виньон с обмотанной бинтами рукой и заключенной в гипс сломанной ногой ковылял по больничному коридору, опираясь на костыли.

— Врач сейчас подойдет, — сказал он Анне и Шпандау.

— Он поправится? — по-французски спросил Виньон у врача, когда тот вышел из палаты Спеца. — Вот та женщина, которую он спас.

— Да, — ответил врач на безупречном английском. — Я об этом читал. Настоящий герой. Французское правительство решает, не наградить ли его медалью. Можете себе представить? По всем прогнозам он выживет, но вообще-то, конечно, чтоб после такого уцелеть, нужно обладать телосложением гориллы. Один из выстрелов пробил легкое. Его грудная клетка больше напоминает скотобойню — и снаружи, и изнутри. Кстати, не знаете, откуда у него все эти шрамы?

Виньон покачал головой.

— Можно мне к нему? — спросила Анна.

— Его накачали сильнодействующими препаратами. Вряд ли он вообще заметит ваше присутствие. И постарайтесь не задерживаться надолго.

Анна вошла в палату.

— Медаль, кто бы мог подумать! — сказал Виньон. — Боятся, что, если он выживет, то затаскает изрешетивших его полицейских по судам. Им куда выгоднее мертвый герой.

— Да, — согласился врач. — Так уж у нас, французов, заведено.

Спец лежал в кровати, почти незаметный под кучей повязок и трубочек. Он был жив, но за последние два дня ни разу не открыл глаза и не вымолвил ни слова.

— Спасибо, — сказала Анна. — Я знала, что не ошиблась в тебе.

Она сжала его безжизненную руку в своих ладонях и долго стояла так. По ее щекам струились слезы. Когда Анна наконец вышла из палаты, Шпандау ждал ее у дверей. Она тут же бросилась к нему в объятия.

— И что дальше? — спросила его Анна.

Они вернулись на виллу и теперь сидели в общей гостиной.

— Поедем домой, — сказал Шпандау. — Я вернусь к своей работе, а ты снова станешь любимицей журналистов и публики.

И это была чистая правда. После того случая к Анне вернулась мировая слава, ее имя и фотографии то и дело мелькали на страницах газет и на телеэкранах по всему миру. Вот и сейчас за воротами виллы толпились журналисты, не терявшие надежды увидеть ее. Телефон разрывался от звонков. Бедняге Спецу тоже досталось. Полиции пришлось выставить в больнице охрану, чтобы отгонять назойливых фоторепортеров, стремившихся запечатлеть его на смертном одре. Это была самая дурная разновидность славы; мало кого волновало, благодаря чему эта самая слава пришла, — главное, что человек знаменит.

— Я имела в виду нас с тобой, — уточнила Анна.

Для нее фестиваль уже закончился. Организаторы любезно освободили ее от обязанностей члена жюри. Андрей успел позвонить раз десять, а то и больше. Но она не ответила ни на один звонок.

— Не знаю, — признался Шпандау.

— Хватит уже этих штучек в духе Гэри Купера[83], - сказала Анна. — Тебе пора наконец принять хоть одно серьезное решение, а не отсиживаться под кроватью, как ты поступал до сих пор. Я долго пыталась припереть тебя к стенке, гонялась за тобой, как Вилма Флинтстоун[84] с гребаной дубинкой, но с меня довольно. Ты, как и я, отлично знаешь, что мы подходим друг другу, и это само по себе немало, учитывая, что оба мы — неотесанные деревенщины с запутанной личной жизнью. Это конец фильма, детка, и за тобой выбор, кого поцеловать: меня или свою лошадь.