Мы располагаем обширным материалом о бытовании детских игр-утопий. Это и автобиографические повести о детстве, и воспоминания, и дневники, и собственно детская литература, которая в своей «лучшей части является изводом из детского фольклора»[190]. Фольклорная культура может изучаться по разным источникам. Именно использование нетрадиционных источников позволило выявить в последнее время такие пласты, жанры и формы фольклора, которые раньше по разным причинам не записывались и не изучались[191].
Основанием для игры в страну-мечту является та особенность психической деятельности ребенка, которая, по словам Л. С. Выготского, характеризуется «своеобразным отношением между процессом эмоций и процессом мышления и создает тот сплав, который мы называем мечтательной формой воображения». Она и является предпосылкой «утопических построений <...> с ясной установкой на то, чтобы построить известный фантастический образ, относящийся к будущему»[192]. Исследуя эту особенность детского сознания, голландский ученый Иохан Хейзинга говорит о «способности находить свой путь к прекрасному миру мечтаний» и «способности переноситься в страну безоблачных грез и фантазий»[193].
Энергии мечты и «силе веры, которой обладаешь только в детстве», обязан Л. Н. Толстой одним из самых важных переживаний и впечатлений той поры — тайной игре в «муравейных братьев». Вымышленная Фанфаронова гора, где «все люди сделаются счастливыми», «зеленая палочка» и «муравейное братство» — это воплощение детской мечты о всеобщем благоденствии и равенстве[194].
«Страна без имени и территории, куда мы в детстве бежим», проходит через все творчество М. М. Пришвина: сначала она появляется в книге «За волшебным колобком» (1908), затем в детских грезах автобиографического героя «Кащеевой цепи» Курымушки (20-е гг.) и, наконец, в книге всей его жизни — «Дневнике», где, говоря о памятнике, который он хотел бы поставить своим писательским трудом детским мечтам, называет «страну такого незабываемого счастья, куда мы в детстве бежим».
Комментируя в книге воспоминаний «Человек и время» описанную в автобиографической «Повести о двух сестрах и волшебной стране Мэрце» (1919) открытую в детстве страну, Мариэтта Шагинян говорит: «Понемногу рождался удивительный детский эпос, который мы с сестрой сочиняли, играя в нашу первую большую игру — в „Мэрцу”. Это была далекая и лучезарная страна. <...> Все эпосы мира всех народов мира имеют, по-моему, черты глубокого сходства. Это детство человечества, детство начального ощущения Времени, когда складываются первые контрасты света и тьмы, белого и черного, добра и зла, родного и чужого»[195].
«Страна», к которой человек стремится в детстве и «творит свою сказку о действительности» (М. М. Пришвин), — это осуществление мечты о мире, где все обладают счастьем как нормой, красотой как нормой. Каким бы отдаленным ни показалось наше сравнение, детские импровизации в утопическую страну вызывают ассоциации с крестьянскими социально-утопическими легендами о «далеких странах», открытыми и исследованными К. В. Чистовым. Беловодье, Новые Острова, Ореховая Земля, Анапа — это не конкретные географические названия, а «поэтический образ вольной земли, образное воплощение мечты о ней»[196]. Эти легенды, связанные с исторической эпохой, явились реакцией на крепостнический строй. Причины их социальные. Как уже отмечалось, у детской игры в «страну»-мечту иные истоки. Тем не менее можно говорить об общих законах поэтического мышления, преемственности моделей сюжетов, о так называемой «типологической преемственности» (термин Б. Н. Путилова). «Страна» в детской игре-мечте — особый, уникальный континент, духовный континент детства. «Страна» — и определенный поэтический символ.
Протяженная во времени импровизация-игра в «страну» оказывается той современной формой детского фольклора, которая обнаруживает «живучесть мифологии». Она актуализирует мысль Ю. М. Лотмана и Б. А. Успенского о том, что мифологический тип мышления может принадлежать и немифологической культуре, что «мифология в той или иной степени может наблюдаться в самых разнообразных культурах и в общем обнаруживает значительную устойчивость в истории культуры». И эта устойчивость оказывается «предметом непосредственного наблюдения при обращении к миру ребенка», ибо детское мышление, как утверждают авторы статьи, является «типично мифологическим»[197].
Основанная на «мифологической логике», «подчиненной гармонизирующей и упорядочивающей целенаправленности»[198], игра-импровизация в страну-мечту содержит в себе тенденцию к созданию своей модели мира, соединяющей мифологическое сознание и мечтательную форму детского воображения. Этот синтез и есть первооснова игр-утопий с их образом идеальной, «благословенной» страны. Страна-утопия — потому что в ней «никто не бывал», потому что это «место, которого нет»[199], которое надо выдумать. Интересно, что пристрастие детей всего мира играть в страну-утопию и создавать силой своего воображения удивительные мифы заметил в начале нашего века английский ученый Джемс Селли, предлагавший составить «сравнительную детскую мифологию хотя бы для того, чтобы посмотреть, в какие места на земле и во вселенной детский ум способен помещать сказочные существа»[200].
«Страна» как детский миф о мире[201]. Сконструированная путем творческой переработки жизненного и особенно книжного опыта, жизненных и книжных впечатлений, «комбинировании их и построении на их основе новой действительности»[202], детская страна-мечта имеет свой «мифологический баланс» между представлением об окружающем мире и его «объяснением и нормами поведения для восстановления единства и упорядоченности»[203]. Это единство и упорядоченность особого свойства. Они определяют логику и природу страны-мечты.
Непреложным условием игры в страну является воображаемый «уход» из реального, существующего, привычно организованного пространства в иное, несуществующее, представляемое. «Не надо было никуда бежать, не надо было искать обетованную землю. Она была здесь, около нас. Ее надо было только выдумать. Я уже видел ее в темноте. Вон там, где дверь в уборную, — пальмы, корабли, дворцы, горы. „Оська, земля! — воскликнул я, задыхаясь. — Земля! Новая игра на всю жизнь!” Оська прежде всего обеспечил себе будущее. „Чур, я буду дудеть... и машинистом! — сказал Оська. — А во что играть?” — „В страну!.. Мы теперь каждый день будем жить не только дома, а еще как будто в такой стране... в нашем государстве. Левое вперед! Даю подходный...” И мы сошли со скамейки на берег новой страны» (к цитируемой здесь кассилевской «Швамбрании» будем обращаться и впредь, т. к. она дает наиболее яркий, полнокровный и развернутый сюжет и художественное воспроизведение страны- мечты в отечественной литературе).
Новое, рожденное воображением пространство есть не столько пространство географическое (даже если имеются какие-то географические атрибуты), сколько пространство художественное. Его структура основана на двух как будто взаимоисключающих друг друга планах — идеализации и парадоксе. «Лучезарная страна» (М. Шагинян, «Повесть о двух сестрах и волшебной стране Мэрце»), «муравейное братство» (Л. Толстой), «остров блаженных», «неведомая бесконечная страна детских грез и сокровищ» (Н. Анциферов, «Из дум о былом»), «страна незабываемого счастья» (М. Пришвин); «страна высокой справедливости, сладчайшего благополучия и пышного совершенства. Все блага, даже географические, были распределены симметрично. <...> симметрия осуществляла ту высокую справедливость, на которой зиждилось Швамбранское государство и которая лежала в основе нашей игры. <...> в Швамбрании герои были вознаграждены, а негодяи уничтожены с самого начала». Это с одной стороны. А с другой — созданный фантазией ребенка идеальный мир содержит такую ступень произвольности и свободы, такую «несокрушимую страсть к несоответствиям, несообразностям, к разрыву связей между предметами и их постоянными признаками»[204], такое нарушение привычного порядка вещей, такую «символическую инверсию социальных ролей и норм»[205], что невозможное делает возможным, невероятное вероятным, соединяет несоединимое, совмещает несовместимое. Все эти структурообразующие принципы детской небылицы, нелепицы, «перевертыша» определяют жизнь и атмосферу страны Небывалого. Ее воздух — это воздух абсурдного, озорного, алогичного мира, в котором, по словам Джеймса Барри, «нет длинных и скучных пауз между приключениями, где четыре времени года могут смениться, пока кувшин наполнится родниковой водой»[206]. Этот принцип лежит и в основе страны Ру- комара из одноименного рассказа Ю. Казакова: «А небо там сладкое, и люди, и собаки, и все ходят свободно вниз головой, прямо по небу. И они его едят ложками, и языком, и кто чем! Пароходы причаливают прямо к улицам и на тротуары складывают игрушки — кому надо, тот приходит и берет. А ночью все звезды опускаются прямо в город, и плавают, и светят по улицам и залетают в комнаты, потому что они не боятся людей».