44. Зап. Е. Кулешов от подростков 12 — 14 лет в д/л «Спутник». 1991 г.

45. Самозапись Михаила Лурье, 21 года. Ленинград. 1990 г.

Автором «садистских стишков» многие считают ленинградского поэта Олега Григорьева (1943 — 1992). Между тем из общеизвестных произведений этого жанра к стихотворениям Олега Григорьева восходит лишь четверостишие про «электрика Петрова», которое не только в ритмическом плане, но и по форме повествования отнюдь не является типичным образцом «садистских стишков». Авторство Олега Григорьева — легенда, характерная для современного восприятия фольклора.

В начале 90-х годов я начал искать реальных авторов «садистских стишков». Имея несколько «наводок», ограничился одной. Встретившись с Игорем Мальским и послушав его рассказы о том, как эти тексты появились в ленинградской хипповской «коммуне», возникшей осенью 1977 года на Приморском шоссе, я поверил, что так оно и произошло. Опубликовав в 1995 году его воспоминания[146], я тем не менее стал ждать возражений и опровержений. Возражения действительно были: некоторые люди говорили и писали мне о том, что они слышали кое-какие из «садистских стишков» еще в середине 70-х годов. Особого значения этим возражениям я не придавал, считая, что причиной тому — несовершенство человеческой памяти. Опровержений же воспоминаний Игоря Мальского о создании будущих «садистских стишков» в «коммуне» на Приморском шоссе не было. Это и побудило меня изложить историю «садистских стишков», исходя из наших разговоров с Игорем Мальским[147].

Лишь в самое последнее время его воспоминания категорически опроверг бывший президент «коммуны» Феликс Виноградов, заявивший, что к созданию упомянутых Игорем Мальским текстов «коммунары» не имеют никакого отношения. Эти тексты, по словам Феликса Виноградова, были известны еще до возникновения «коммуны». Выходит, что воспоминания Игоря Мальского являются очередной легендой о происхождении «садистских стишков»? Обстоятельства, к сожалению, пока не способствуют полному и окончательному выяснению истины. Однако от использования вызвавших сомнения материалов воздержусь. Любознательный читатель может познакомиться с ними не только по малотиражным и труднодоступным научным сборникам, но и по популярным периодическим изданиям[148].

История «садистских стишков» начинается, таким образом, со второй половины 70-х годов. Очевидно, что именно в это время тексты о «маленьком мальчике» стали распространяться среди студенческой молодежи: сначала — Москвы и Ленинграда, а затем и других крупных городов. Они представляли собой дву- или четырехстрочные «куплеты», которые отличались глубоко своеобразным подходом к «страхам и ужасам» действительности. Эти «страхи и ужасы» описывались здесь совершенно иначе, чем в обычных наших текстах, муссирующих всяческие опасности и разнообразные бедствия.

Изображая страшные события, «куплеты» зачастую подают их в таком гиперболизированном и карикатурном виде, который делает «страхи и ужасы» совершенно неправдоподобными. Опасностей на улице хватает, но никто еще, кажется, не был раздавлен катком, а если дети и гибнут под колесами трамвая, то не сразу же целым отрядом. Могут причинить зло ребенку и взрослые, которые иногда убивают даже своих детей, однако обстоятельства, при которых гибнет девочка, попросившая у мамы конфетку, слишком невероятны, и уж совсем невозможен сторож, пристреливающий сорок второго ребенка. Вымышленным и граничащим с фантастикой происшествиям вполне соответствует главный герой «куплетов». Он должен воплощать собой типичный и универсальный образец легкомыслия и неосторожности. А между тем в его образе нередко проступают черты самого настоящего «дурачка», исключительная наивность, крайнее безрассудство и совершенная неразвитость которого опасны не только для него самого, но и для окружающих, подвергающихся насилию и даже гибнущих лишь потому, что он не ведает, что творит. Легкомыслие и неосторожность ребенка порою утрированы до такой степени, что герой «куплетов» оказывается столь же неправдоподобным, как далеки от действительности многие из происходящих с ним событий. Изображается чисто условный, гротескный мир, дискредитирующий «страхи и ужасы»: страшное становится смешным.

Осмеиваются отнюдь не реальные опасности и несчастья. Об этом свидетельствует и стилистика «куплетов». Характерная для них нейтральная, «протокольная» манера повествования время от времени вдруг приобретает несвойственную ей эмоциональную окраску, которую придают экспрессивные элементы как «детской» речи, так и поэтического языка. Между тем они используются в таком виде или в таком контексте, который сразу же заявляет их заведомо пародийный смысл:

Воссоздается и дискредитируется фон, на котором возникли «куплеты». Осмеивая словесность, отличающуюся особой эмоциональной экспрессивностью, «куплет» противостоит привычной манере повествования о связанных с детьми «страхах и ужасах». Он противостоит ей даже тогда, когда лишен какой бы то ни было пародийности. Ведь сам его нарочито нейтральный стиль настолько полемичен по отношению к сентиментально-патетическому шаблону, что всегда служит тому, «чтобы помимо своего предметного смысла полемически ударить по чужому слову на ту же тему, по чужому утверждению о том же предмете»[149]. От «чужого слова» и «чужого утверждения» об опасностях и несчастьях, как правило, и отталкиваются «куплеты», высмеивая те «страхи и ужасы», которые муссируются в нашем обществе.

Отвергается то, что было особенно чуждым и враждебным для молодежи в официальной культуре; а это — не только ее гнетущая серьезность, доведенная до предела в «страхах и ужасах», но и стремление стеснить и ограничить человека, подчинить своей власти, запугивая его множеством опасностей и всяческими несчастьями. Осмеивается самое ненавистное для веселых и свободных людей. Любопытно, что и форма осмеяния «страхов и ужасов» достаточно традиционна; вновь гротеск «освобождает мир и всего страшного и пугающего, делает его предельно нестрашным и потому предельно веселым и светлым»[150]. Одна и та же культурная коллизия приводит к общему результату. Возникновению современных «смешных страшилищ» способствовало противостояние официальной культуре, пронизавшее молодежную словесность полемикой с господствующими взглядами, дискредитацией общепринятых ценностей, пародированием стереотипных речевых форм, идеологического и художественного ширпотреба. Энергия противостояния порождает альтернативную словесность, к которой принадлежат и наши «куплеты».

Очевидно, что уже к концу 70-х годов «куплеты» разошлись по всей стране. Одновременно с распространением «куплетов» быстро росло и их количество. Материалы, записанные в самых разных местах бывшего Союза, показывают, что в 80-е годы только среди школьников циркулировало более сотни различных сюжетов. А между тем возникший фольклорный жанр не исчерпывается одними «куплетами», ритмической основой которых служит четырехстопный дактиль (с довольно частыми цезурными усечениями «Вырвал чеку и бросил, в окно» и редкой вариацией анакрузы «Трамвай переехал отряд октябрят»). Есть несколько текстов, где привычный дактиль уступает место двусложным размерам: от частушечного разностопного хорея («На полу лежит мальчишка / Весь от крови розовый...») до медитативного вольного ямба («Мне мама в детстве выколола глазки...»).

Если «частушки» отличаются от «куплетов» только ритмикой, то другие инометрические тексты выделяются и своим смыслом. Видно, что каждый из них высвечивает какую-нибудь важную особенность жанрового содержания. Вошедшее в фольклорный обиход стихотворение Олега Григорьева: