— Вы на праздники к родным едете? — вдруг спросила она, рассортировывая съестные припасы.

Тамара улыбнулась и едва заметно покачала головой. Она чувствовала себя неловко, не умея поддержать разговор.

— Надо чаю попить, — сообщила женщина и решительно вышла в коридор.

Вернулась очень быстро.

— Сейчас принесут. Меня Лидия зовут. Лида. А вас?

— Тамара.

Лида развернула один из свертков, обнажив румяные бока домашних пирожков. Тамара сглотнула слюну и засмущалась, не услышала ли соседка голодных звуков.

— Вот эти с картошкой, а эти — с капустой. Утром жарила. Свежие еще. Угощайтесь!

Тамара не удержалась и потянула один из пирожков. Она завернула его в салфетку и откусила.

— Очень вкусно! Спасибо!

Лидия молча кивнула и зажевала с аппетитом. Проводница принесла два стакана чая. На отдельном блюдце лежали полукружья лимона. За окном, скрытые тонким флером снежной пудры, мелькали голые тощие стволы деревьев, маленькие станции и позабытые всеми деревеньки. В купе было тепло, и Тамара, разомлев от чая и вкусных пирожков, еле удерживалась, чтобы не задремать. Сказывалось напряжение прошлых дней и бессонные ночи. Монотонный стук колес оказался лучшим успокоительным. Движение вперед породило хрупкую надежду, что жизнь не закончится крушением, а еще долго будет виться узкой лентой, как железнодорожное полотно.

— Я на похороны еду, — неожиданно сообщила Лида. — Мачеха умерла.

Она сидела, устало сложив перед собой руки, и на Тамару даже не смотрела. Провожала глазами проносящиеся мимо снежные окрестности и равнодушно скользила взглядом дальше. «Интересно, Лёлька Соню считает мачехой?» — невпопад подумала Тамара. Она собралась высказать вслух неловкое соболезнование, хотя, кто ей эта Лида, и зачем она так откровенничает, но не успела.

— Мне двенадцать лет было, когда мама умерла, — продолжила Лида, совершенно не обращая внимания на Тамару.

Казалось, ей было всё равно, слушает ли она ее, главное, выговориться.

— А отец через полгода уже привел женщину и сказал, что она будет жить у нас. Как я ее возненавидела! До трясучки, до белой пелены перед глазами. И отца ненавидела. Плакала над фотографией мамы. А Зоя, звали ее так, — уточнила Лида, — а Зоя всё смотрела на меня, как побитая собака. Жалостливо так. Не лезла ко мне, только стирала, мыла, убирала. Отца еще уговаривала не наказывать меня за то, что я ее платье любимое ножницами порезала. Много, много я ей гадостей натворила. И в школе рассказывала, как она меня бьет и на горох на коленки ставит, и небылицы сочиняла, что она ведьма и отцу моему по ночам отраву варит, да и меня заодно извести хочет. Отец хотел меня в интернат отправить. Зоя не дала. Сказала, уйдет от него. Так и измывалась я над ней, а она всё терпела. Ни разу не крикнула, не ударила. Жалела. Ночью неслышно по волосам гладила, думала, я сплю. А мне и стыдно, вроде, и как маму вспомню, сразу кажется, что из-за мачехи она умерла. Не знаю, как там у них с отцом было, может и при маме еще началось. Он не рассказывал никогда. Я всё ждала, ребенка они себе родят, но никого и не родили. А я била ее по больному: обзывала бесплодной. В семнадцать лет уехала из дома, школу закончила и уехала. Далеко. Она через отца адрес узнала, писала мне, но я отвечать и не думала. Замуж вышла, сына родила. Развелась. Поздравляла отца с днем рождения раз в год, а ей так и не писала. А потом Петька мой заболел. Страшно, смертельно. Я чуть с ума не сошла. Надо было его заграницу везти, в Германию, а у меня и денег нет. Металась, собирала по копейке, белугой выла, во все двери стучалась. И вдруг перевод мне, а сумма там такая, что и на лечение, и на билет, на всё хватает. И тут я поняла, кто это. Зоя от отца узнала о Петечке, молчком продала свой дом по наследству доставшийся, накопленное добавила, да и послала мне с сыном. «Внука лечить надо», — сказала отцу. Он мне потом и передал ее слова. Я как узнала, чьи деньги, чуть не провалилась под землю, так стыдно мне стало. Всё наладилось. Петя поправился. А я приехала в дом к отцу и Зое и на колени перед ней рухнула. И знаешь, что она? — Лида, наконец, повернула голову и посмотрела Тамаре в лицо.

— Что? — завороженно спросила Тома.

— Ничего. Улыбнулась только и опять так жалостливо посмотрела. Пойдем, говорит, чай пить. Недолго после этого пожила. Но хоть Петечку повидала, да я чем могла, помогала, всё вину свою загладить хотела. Вот, теперь еду хоронить… — вздохнула Лида и снова отвернулась к окну.

— Не мачеха она мне давно. Матерью стала, — вдруг добавила она и заплакала.

Поезд протяжно загудел и прибавил скорости. Колеса заторопились, застучали быстрее. Свертки на столе покачнулись и рассыпались, чуть задев стаканы с позвякивающими чайными ложками.

«Боже, как сложно в этом мире, — мысленно вздохнула Тамара. — Кто прав, кто виноват? Зачем так всё перепутано, и как разобраться?»

Тамара надеялась, что напавшая на нее дремота, перерастет в глубокий сон, но этого не случилось. Она тихо лежала на спине, глядя блестящими глазами в нависающую над ней верхнюю полку. Сбоку раздавался негромкий храп соседки. Тамара всё думала об истории Лиды. Человеческая душа — потемки, никогда в ней не разберешься. Люди все разные и судьбы у них такие, что впору роман писать. Вот она, например, жила себе и жила без особых потрясений. Всё распланировано было на много лет. Мнимая стабильность и ложная предсказуемость. Хотя уже внезапное замужество Ольги ненавязчиво намекнуло, что жизнь может измениться в одночасье. Но Тамара отмахнулась — ведь ничего страшного не произошло! Продолжала и дальше планировать. Охватывала иногда тревога лишь за здоровье, остальное казалось неважным. Но вышло вот совсем по-другому… Честно говоря, так и не верится до сих пор. Закроешь глаза, слушаешь стук колес и, кажется, что они с Колей просто выбрались в отпуск. Вот он спит на соседней полке, но скоро они бросят вещи и сразу же пойдут гулять вдоль хмурого зимнего моря, удивляясь голубому небу и яркому, едва теплому солнцу. Как всегда он будет держать ее за руку или обнимать за талию, а она по давнишней, ею придуманной примете, найдет под ногами самый страшный и корявый камень и выбросит его в море, отгоняя от семьи болезни и неприятности. А гладкий и красивый сбережет и дома положит в корзинку, где уже целая горка таких камней. Это был ее личный татем. Оберег. Не сработало. Всё это оказалось иллюзией и самообманом.

По виску скатилась одинокая слезинка, Тамара поняла, что не заснет. Она накинула на плечи кофту и выскользнула в коридор. Встала у окна, видя в нем только свое отражение. За чернильной темнотой как будто нет мира. Ей стало не по себе. Куда едет? Зачем?

В конце вагона хлопнула дверь, появилась фигура человека. Тамара была близорука и не смогла сразу понять, кто это — мужчина или женщина? Да и, в сущности, какая разница. Очередной полуночник, который не привык спать в дороге. Тоже думает о чем-то, мается. А может, и наоборот, томится в предвкушении радостной встречи или отдыха. Она равнодушно отвернулась, собираясь вернуться в купе. Можно зажечь тусклую лампочку и почитать книгу, может быть, это поможет заснуть. Фигура стала приближаться, и Тома узнала в ней своего недавнего помощника. Она посторонилась, думая, что он хочет пройти дальше, к проводнице, но мужчина остановился рядом с ней. Тамара отвернулась, а самой стало любопытно: что ему нужно?

— Не люблю спать в поезде. И в самолете, впрочем, тоже, — раздался рядом приятный голос.

«Боже, какая банальщина, — закатила глаза Тамара, — еще бы спросил, который час?»

— Меня зовут Женя. А вас? — продолжил мужчина.

— Тамара.

— Фамарь, — задумчиво повторил он.

Тамара удивленно обернулась.

— Что? Вы не расслышали. Тамара.

— Я расслышал. Это библейское имя. Изначально Фамарь, а уж потом оно трансформировалось в Тамару. Имя для тех, кто являлся эталоном красоты на Древнем Ближнем Востоке.