Он так и сидел. Сколько? Судя по жуткому его виду, несколько дней. И судя по жуткому виду тощей Лениной руки.

– Рош, я давно… такая?

Он наклонился и поцеловал.

– Давно. Девять дней.

– Ты от меня не отходил?

Он покачал головой. Так и дремал на стуле. А может, Милит стукал его по маковке и укладывал тут же… а, ну да, вон раскладная кровать стоит. Он ложился, а его место занимал Маркус. И вряд ли они разрешали дежурить Милиту и Гарвину. Разве что в их присутствии.

– А я себя нормально чувствую, – сообщила Лена. – Только очень шианы хочу. Горячей. Можно?

– Сейчас принесу, – с плохо скрытым ликованием сказал сбоку голос Милита. – И рулет?

– И рулет, – согласилась Лена. – Есть я тоже хочу.

Правда, много съесть она не смогла, да и шианы выпила всего-ничего, но какое ликование это вызвало на лицах присутствующих! Ей ничего не говорили, отмахивались, откармливали, отпаивали. Пришел Гарвин и выгнал всех, кроме шута, который не выгонялся, без долгих разговоров задрал ночную рубашку до груди и осмотрел Лену… не как врач. Он, собственно, на нее как раз и не смотрел, пальцами водил, погружаясь в себя, потом сел на край кровати и учинил допрос.

Бок почти не болел. Шрам был как от пули – наверное, потому что Лена никогда не видела таких шрамов, всего-то круглый кусочек розовой кожи. Гарвин тоже выглядел плохо. Очень. Не от переживаний же? Не в его стиле.

– Слушай меня внимательно, – улыбнулся эльф. – Делать только то, что я говорю. Есть только то, что я даю. Пить только то, что я советую. Лежать. Хочешь, чтобы он лежал с тобой, – пожалуйста.

Лена послушно кивала. Народ стягивался в комнату. Милит. Маркус. Лиасс. Лиасс тоже какой-то замученный. Изможденный. Что-то у них случилось…

Что случилось, она узнала только через несколько дней. Гарвин уже разрешил ей вставать и греться на солнышке. В комнате всегда стояли свежие цветы, один и тот же набор – ароматерапия. Одну ее не оставляли ни на минуту, даже когда главврач позволил принять ванну, шут оставался с ней. В воде тоже плавали цветы. Лена считала, что Гарвин не умеет использовать травы.

Специально для нее перед домом, посреди лужайки, поставили скамейку-качели, мягкую и удобную. Двухместную. Никто не приставал с разговорами, никто даже не смотрел в ее сторону, только она все равно знала – эльфы просто ликуют. Они сияли. Может, она научилась видеть ауры?

Она полулежала на груди шута. Он отталкивался ногой, потому что Лене нравилось качаться, и, конечно, обнимал ее.

– Ты теплый, – сообщила Лена. – Там… ну, там ужасно мерзла…

– Я знаю. Не понимаю, как тебе удалось сделать Шаг.

– Не знаю.

– Ты такая слабая была.

– Так ты же дал мне силу, – удивилась Лена. Шут не понял:

– Я? Как это?

– Мне было жутко холодно, – объяснила Лена. – Из меня словно что-то вытекало. А потом пошло тепло. От тебя. Ты дал мне силу, и я сделала Корину козу. Может, ты просто вернул немножко моей?

– Жизнь, – после паузы сказал он глухо. – Из тебя вытекала жизнь, Лена. Рана была смертельна.

– Значит, ты дал мне жизнь?

– Нет… может быть, только время. Немножко, чтобы ты еще продержалась. И Гарвин… Он великий целитель. Он сделал невозможное. По крайней мере, так говорит Владыка. Мы вернулись… поздно. Невозможно уже было исцелить. А он сумел. Я уж не знаю, сколько сил он потратил, видишь, до сих пор его ветром качает. Но он это сделал. И знаешь, эльфы стали относиться к нему иначе. Мягче? Приветливее? Не знаю.

– Ты считаешь, я бы умерла? – зачем-то переспросила Лена. Шут кивнул. Стало ужасно холодно, словно вдруг ударил мороз. Запоздалый испуг заставил ее вцепиться в черную куртку и затрястись, словно умереть предстояло через пару минут. Умереть – значит, больше не видеть чутошной улыбки? не чувствовать теплых рук? ласковых горячих губ? Шут прижал к плечу ее голову. Он ничего не говорил, и правильно, потому что какие уж тут слова… Подошел Гарвин.

– Что? Ты ей сказал?

– Сказал. Не надо было?

– Почему? – удивился Гарвин, садясь рядом на траву. – Она побыла рядом со смертью – и не встретилась. Это замечательно. Ты везучая, Аиллена.

– Лена.

– Лена, – согласился эльф. Странно, почему она, дура такая, кричала на Милита, чтоб он ее Леной не называл? Тридцать восемь лет кому попало можно было, а Милиту – нельзя? Маркусу? Гарвину? Вот дура! Не приносящая она никакую надежду, она просто Лена. – А за меня не бойся. Я себя не выжег. Целительством выжечь себя очень трудно. Как и боевой магией. Выматывает здорово. Но ничего, отъемся. И тебя откормлю. Будешь толстая, шут тебя бросит, а Милит подберет, ему всегда нравились пышные женщины…

– Ага, – пообещал шут, – сейчас, брошу, дождетесь. Гарвин, она считает, что я дал ей силу, чтобы сделать Шаг.

– Может быть, – задумчиво ответил Гарвин. – Очень может быть. То, что без тебя она не смогла бы, совершенно ясно.

– Мне – неясно. Смогла бы. Ты бы видел, как она посмотрела на Корина.

– Разве что назло ему… Это вероятно. Вас он убить не пытался?

Лена словно почувствовала беспощадную усмешку шута.

– Пытался.

– Щит?

– Как прошлый раз.

Гарвин закрыл глаза и покачал головой, а потом взял и положил голову Лене на колени. А она погладила густющие рыжеватые волосы.

– Ты даже не знаешь, что ты такое, Рош. Мне надо тебя бояться.

– Тебе – не надо, – очень серьезно сказал шут.

О том, чтоб отправиться в Путь, никто и слышать не хотел. Они свято были уверены, что Лена – слабое и нежное создание, которое не способно оправиться от раны целый год. Лена не настаивала. Чувствовала она себя неплохо, слабость прошла, но им этого не доказать. Не тащить же силой? И не демонстрировать же свою независимость, уходя в одиночку? Так с друзьями обращаться нельзя. К тому же ей казалось, что Гарвин так и не восстановился. Может, и нельзя выжечь себя целительством, но даже не особенно наблюдательная Лена видела, как он порой бледнеет до синевы и прислоняется к первой попавшейся стене. Ее силу он брать не хотел, Лена выдавала принудительно, но к видимому эффекту это не приводило. Не болен ли он? Просто физически, без всякой магии.

– Болен? – удивился Гарвин. – Я? Чем?

– Не знаю. Но я не вижу…

– Слепой не видит, – усмехнулся он. – Нет, это как-то связано с магией. Она будто меняется. Я не могу объяснить… и сам не понимаю, и как объяснить глухому, чем аллель отличается от барабана? Я вроде становлюсь сильнее, но почему при этом сердце останавливается – не знаю. Стоп! Без паники. В переносном смысле останавливается. Как у Кайла после допроса мага.

– Аритмия это называется, – проворчала Лена. – А Милиту ты можешь объяснить? Он же маг.

– Лишний раз произнести при нем слово «некромантия»? – хмыкнул он. – Нет, не буду. Аиллена, мне кажется, я перешел какой-то рубеж. Именно в целительстве. Я не мог исцелить тебя. Не хватает мне Дара и умения отнимать у смерти. Ты умирала. И такая злость меня взяла, оттого что ты умрешь, а я буду только сидеть рядом и смотреть, что я даже не очень понимаю, что сделал. Потом уже, через день, когда ты умирать вроде раздумала, но и в себя не приходила, отец позвал того целителя. И он сказал, что ничего больше сделать не может, что я превзошел все его ожидания, что теперь надо только ждать и надеяться. Почему тебе так нравятся эти дурацкие качели?

– Потому что в молодости я мечтала о таких. Чтобы просто сидеть, отталкиваться ногой, слегка покачиваться и читать книжку. И есть яблоко, например.

– Книжку принести? – засмеялся Гарвин. – Не замечал, чтоб ты так уж любила читать. А яблоко – это запросто. Яблок урожай такой, что не знают, куда девать.

– Если мы проведем тут еще всю осень, я помогу сократить запасы, – пообещала Лена. Гарвин пожал плечами: