В 1679 году Федору Алексеевичу в «хоромы сработали двенадцать ароматников одинаковых да два больших о шести мест, розвертные; еще шесть ароматников слоновой кости больших, четыре тройных, два одинаких; еще деланы роматники розвертные осмертные, шестерные и тройные из рыбьей кости».

XVII век близился к своему завершению. Поведение и проделки юного царя Петра Алексеевича, разительно отличавшиеся от манер московского боярства, вызывали в обществе недоумение и кривотолки. Могли ли догадываться мамки да няньки, что пройдет совсем немного времени и их чада напялят на себя «поганые» платья иноземные, в которых только что срамиться, парики пудреные приладят и глаза свои поднимут дерзко, без стеснения. Нет, в те годы таких помыслов не было. Все текло по-старому, по-обычному: пили квас, а кто побогаче вина привозные, женщины утешались жемчугом да каменьями драгоценными, вышивали, сплетничали, уютно ощущая себя в сарафанах и летниках. Мужья и отцы, что при деньгах да щеголеватые, нашивали кафтаны с высоким козырем, который украшали золотой или серебряной нитью и искусной вышивкой, покупали себе и европейское платье, многие находили его удобным.

И казалось, ничто не предвещало каких-либо изменений в давно сложившемся и привычном укладе русской жизни. Удар по этим порядкам был нанесен с самого верха, откуда ожидать его не могли. Все началось с поездки Петра Алексеевича за границу в 1697–1698 годы.

Подобное путешествие для русского царя представлялось по тем временам явлением совершенно неслыханным. Считали, что ему негоже покидать свои палаты, а коли уж нужда такая появится — можно и бояр послами снарядить. В народе не могли поверить в безопасность государя в такой поездке, и неслучайно тогда утвердилась легенда, что царя в Европе украли. Якобы в Стокгольме его замуровали в столб и спрятали. Вместо него подсунули басурмана и Антихриста. Подтверждали сказанное тем, что, вернувшись, Петр Алексеевич устроил массовую казнь участникам стрелецкого восстания, а затем ввел иноземные обычаи и моды.

Европа удивила Петра и видом городов, и обликом жителей, бытом и нравами, многое понравилось ему, и многое захотелось изменить у себя дома. Справедливости ради, надо сказать, что и до поездки Петр Алексеевич был знаком с европейскими жителями, часто наведывался в Немецкую слободу, видел, как разительно отличался дом обрусевшего европейца от русского, слушал рассказы о жизни в других краях своих учителей, а в будущем сподвижников — шотландца Патрика Гордона (1635–1699) и швейцарца Франца Лефорта (1655/56–1699). Уже тогда Петр часто носил европейскую одежду, чем вызывал неудовольствие бояр. Говорили, что будто после смерти матери, царицы Натальи Кирилловны, в 1694 году патриарх Адриан выговаривал Петру относительно немецкого платья. Царь огрызнулся, посоветовав патриарху не о портных заботиться, а о делах церковных.

Что же касается брадобрития, то в самом начале своей заграничной поездки Петр Алексеевич обмолвился, что изведет в России этот обычай. Так что преобразования скорее всего были вызваны не столько увиденным в Европе, сколько появились вследствие общения с обитателями Немецкой слободы.

4 января 1700 года вышел указ, предписывающий мужскому населению «на Москве и в городах», исключая духовенство и крестьян, «для славы и красоты государства и воинского управления», носить иноземное платье на манер венгерского. По своему свободному крою оно походило на русскую одежду. Для наглядности у Кремля выставили манекены в новом костюме.

Если придворных обязали исполнить указ, во избежание гнева царя и невзирая на свое отношение к новым модам, то в общей массе знать не торопилась отказываться от привычных одежд. Сохранилось коротенькое письмо А. А. Курбатова к царю от 20 марта 1700 года, в котором он просил печатное подтверждение указа, поскольку тот слабо приводился в исполнение и многие люди считали, что все останется по-старому.

20 августа 1700 года последовал другой указ, который обязывал даже крестьян носить венгерскую и немецкую одежды. Последним сроком для исполнения его назначалось 1 декабря 1700-го, а для женщин 1 января 1701 года. У застав выставили образцы нового покроя — доказательство того, что в новую одежду надлежало облачиться всем и повсеместно. В особом январском указе 1701 года подробно описали вид одежды, ее отдельные части.

В русской одежде запретили появляться в обществе, а «мастеровым» наказали ее «не делать и в рядах не торговать». Неподчинение указу каралось штрафом. Особое внимание уделили парадной одежде, дабы русский двор не уступал в пышности дворам европейских монархов. Платья надлежало шить из дорогих парчовых тканей по последней французской моде.

Надо заметить, что сам Петр Алексеевич не являлся рабом условностей и этикета, не любил носить парик и кружева, был бережлив в личных расходах, раздражался чопорным этикетом австрийского двора и излишествами французского. Симпатии Петра Алексеевича тяготели к Голландии и Северной Германии, где к французской моде относились весьма сдержанно. И это при всем том, что ближайший друг — Франц Лефорт, имевший на него немалое влияние, слыл отпетым щеголем. Европейцы, представленные русскому посольству, рассказывали, что Лефорт носил великолепное платье, выписанное, по-видимому, из Франции и щедро украшенное драгоценностями.

Переход к новой одежде оказался делом непростым, старое боярство упрямо не хотело принимать этих нововведений; молодежь (с одной стороны) с радостью погружалась в стремительный водоворот новой удивительной жизни, но (с другой) жила с оглядкой на родителей. Молодые люди, возвращаясь после обучения из-за границы, не осмеливались сразу носить европейскую одежду, боялись насмешек родни. Даже в Москве новые моды устанавливались три года, а в провинцию она проникала гораздо медленнее.

В среде небогатого дворянства переход к новому костюму был тяжелым из-за имущественного положения, сменить весь гардероб за короткое время не удавалось. Немаловажное значение для быстрой смены одежды имело и искусство портных. Дворовые портные и вольные мастеровые не умели, а иногда и не хотели шить по новому образцу. Этим искусством они овладевали медленно, а иногда платья шили так плохо, что приходилось издавать указы об их клеймении. И даже спустя много лет встречались платья, сшитые неумело и небрежно, хотя из очень дорогой, красивой ткани.

Повседневная жизнь щеголей и франтих петровской эпохи разительно отличалась от предшествующей. Если раньше моднику достаточно было облачиться в богатые одежды да украшения, то теперь новый покрой платья требовал обучения иным манерам и иному поведению. Простой четкий силуэт мужского кафтана, сшитый из сукна, как бы «оголял» фигуру, делал слишком заметным неловкий жест или некрасивую осанку. Модникам надлежало не столько явить взорам современников дорогое платье, сколько показать личные достоинства, свое умение галантно, с достоинством поклониться, элегантно стоять, легко оперевшись на палку, непринужденно поддерживать беседу, быть интересным собеседником и изощренным на веселую выдумку хозяином гостеприимного дома.

В более сложном положении оказались дамы. Им предстояло для начала побороть стыдливость (кому она была присуща) — платье оголяло шею и руки, и уже потом научиться грациозно двигаться, выучить языки, начитаться «модной» литературы и разговаривать не кривляясь — просто, остроумно.

На помощь молодым людям пришло нехитрое руководство по этикету под названием «Юности честное зерцало», в котором пункт за пунктом объяснялось, что в приличном обществе принято, а что нет. Так, этикет напоминал, что, сидя за столом, «не прилично им (юношам. — Ред.) руками или ногами… колобродить, но смирно ести. А вилками и ножом по тарелкам и по скатерти или по блюду не чертить, не колоть и не стучать, но должны тихо и смирно, прямо, а не изобоченясь сидеть…