Это электронный текст из Библиотеки Мошкова: http://lib.ru/POLITOLOG/OSTERMAN/techenie.txt

Издательство «Грантъ», 2002. From: [email protected] Date: 20 Jun 2004

FB2: asd66 Date: 29 Mar 2015

В 2004 году книга вышла в издательстве «КРУК-Престиж», ISBN: 5-901838-28-9

В угоду взыскательному читателю придется, видимо, начать с «предков» и дома. Дед по отцовской линии (тоже Лев) имел необычную для еврея профессию — плотогон. Сплавлял лес по горным рекам в Карпатах. Полагаю, что от него мне досталась некая доля авантюризма. Профессия опасная — дед погиб рано, оставив трех сыновей. Как полагается в еврейских семьях, старший брат Соломон, едва получив начальное образование, пошел работать, чтобы «поднять», то есть выучить, младших. Он до конца дней остался агентом по снабжению лесом. После революции служил в каком-то государственном ведомстве. Я для него рисовал диаграммы роста поставок леса в виде удлинявшихся год от года цепочек красных товарных вагонов. Был он высоким, прямым, крепко слаженным стариком, со слегка обвислыми, на украинский манер, седыми усами и доброй улыбкой. Жил в полуподвальной комнатке на Рождественском бульваре со своей горячо любимой, все еще красивой, но совершенно глухой женой Любкой. Своих детей у них не было.

Когда няня привозила меня к ним, то, кроме восторгов дядьки по поводу моих «успехов» и всевозможных вкусностей, припасенных для этого случая теткой, меня встречала незабываемая до сих пор атмосфера горячей любви, в которую я погружался с особым наслаждением после холода родительского дома. При прощании мне лично каждый раз вручался пятачок «на извозчика». Умерли они оба почти одновременно где-то в конце 20-х годов.

Мой отец Абрам Львович еще до первой мировой войны закончил Харьковский политехнический институт по специальности «гражданское строительство». Что-то строил в провинции и в Москве. Последние годы жизни работал в Московском Совете народного хозяйства (МСНХ) чуть ли не одним из заместителей председателя. Внешний его облик, насколько я помню, соответствовал нашим последующим кинообразам «старых специалистов»: белая рубашка со стоячим воротничком, галстук «бабочкой», аккуратно подстриженные усы, пенсне и форменная фуражка с молоточками, прикрывавшая обширную лысину. Во время домашнего обеда перед его тарелкой неизменно ставился хрустальный графинчик с водкой, из коего он наливал себе только одну рюмку — «для аппетита». Заканчивался обед стаканом чая из кружевного серебряного подстаканника. В чай отец клал вишневое варенье, а «спитые» вишни доставались мне. Эта традиция являет, пожалуй, единственное благодарное воспоминание о моем родителе. Не могу припомнить ни одного разговора с ним, ни одного подарка. Похоже, что своей семьей отец тяготился. Вечерами он часто уходил к друзьям играть в преферанс, а летом, неизменно один, ездил отдыхать на юг, в санаторий. Для меня с братом и мамы снимал дачу в подмосковной Тайнинке. Помню большую открытую веранду этой дачи, желтую тень парусины, защищающей ее от солнца, стол, покрытый клеенкой. На нем блюдо с черешней: это приехал отец. Умер он счастливо, в одно мгновение от «разрыва сердца» на Курском вокзале при посадке в сочинский поезд.

Теперь я понимаю, что ранняя смерть отца спасла нашу семью от преследований. Он умер в 31-м году, всего лишь 52-х лет от роду. Мог бы прожить еще несколько лет, и тогда... У отца было довольно солидное революционное прошлое. После Октября какое-то время был членом реввоенсовета города Екатеринослава от еврейской революционной рабочей партии «Бунд». В годы репрессий он вместе с другими бундовцами был бы, без сомнения, расстрелян. Когда отец умер, мне еще не исполнилось восьми лет.

Следует сказать хотя бы несколько слов и о младшем брате отца, дяде Мише. Три брата весьма отличались друг от друга по образованности и положению в обществе. Дядя Миша был эрудит. Знал несколько иностранных языков. Его семья: сын Женька, немного старше меня, дочь — еще старше и жена Фима — занимала четырехкомнатную квартиру с большими полукруглыми окнами на втором этаже дома, что стоит на углу Воздвиженки и улицы Грановского. В квартире была собственная ванна (!) и кухня. У Женьки — отдельная комната, забитая игрушками. В кабинете дяди — огромная библиотека и широченная, покрытая ковром тахта. Перед тахтой на полу лежала шкура белого медведя. На ней, по словам дяди, любил валяться его друг — известный физик Петр Капица.

Дядя Миша тоже был революционер, наверное, большевик. Он дружил с Луначарским, вместе с ним создавал сеть техникумов в России. Когда умер мой отец, Миша занимал пост заместителя наркома финансов. За ним ежедневно утром заезжал большой, черный и угловатый «Роллс-Ройс». С кончика его могучего радиатора летела вперед бронзовая фигурка Меркурия.

Миша меня любил, играл и дурачился со мной и Женькой, когда я приходил к ним. Впрочем, это случалось редко. Я побаивался его жены, тети Фимы — важной и строгой, по всему обличью — высокопоставленной дамы. Она меня, бедного родственника, не жаловала. Отношения наших семей совсем разладились, когда в день похорон моего отца тетя Фима явилась к нам с букетом цветов и сказала матери: «Поля, ведь цветы — всегда радость!» Эту фразу мама не могла простить ей до конца дней...

Мать моя, Полина Натановна Лейтес, дожила до 69-го года. Я помню ее уже вдовой. Она работала участковым врачом-терапевтом в районной поликлинике. Жили мы трудно. Чтобы поставить на ноги старшего брата Натана и меня, мать работала на две ставки. А это означало принимать в поликлинике или посещать на дому за день 30-40 больных в нашем центральном районе, где старые дома с высокими этажами, как правило, не имели лифтов. Приходила с работы «мертвая» от усталости и сразу ложилась, чтобы читать газету. Со своими московскими родственниками мама общалась редко и только у них. К себе приглашать было обременительно. Я тоже не звал к нам приятелей — ни школьных, ни дворовых: маме был необходим отдых. Радио у нас не было. По вечерам в квартире царила тишина. Не помню ни одного праздничного вечера. Даже дни моего рождения никогда не отмечались застольем и гостями, хотя какой-нибудь подарок мне мама вручала непременно. Единственными ее праздниками были регулярно, раз в две недели, визиты к одному старому пациенту — виолончелисту. К нему в этот день приходили еще трое музыкантов (тоже пациенты), и они специально для мамы играли. Чаще всего Чайковского. Особенно она любила, с ее слов, трио «Памяти великого артиста» и «Размышление».

По выходным дням мама дежурила, а летом ездила врачом в пионерские лагеря, куда бесплатно можно было взять меня. Все хозяйство вела преданная, но бестолковая и немного ущербная моя няня («домработница») Настя. Она попала к нам прямо из деревни. Я учил ее грамоте. Стряпала она преотвратно. Но надо отдать ей должное: во время войны (я был в армии, мама работала далеко от Москвы в эвакогоспитале, а брат уже давно женился и ушел из дому). Настя оставалась одна в квартире, где-то работала на фабрике, но в эти голодные годы не продала из дома ни единой тряпочки. Когда я впервые неожиданно приехал на побывку, в квартире все было чисто прибрано, и все бумаги на моем письменном столе лежали в том же порядке, что и в день моего поспешного ухода в армию.

Свой участок мать обслуживала лет сорок. Знала всех больных, добрая половина которых родилась на ее памяти. Была замечательным диагностом-практиком. Спасла от гибели не один десяток своих пациентов. Нередко ее будили среди ночи паническим сообщением по телефону, что кому-то очень плохо. Она безропотно вставала и шла к больному. Денег не брала никогда — ни копейки! Иногда от самых близких и давно знакомых пациентов принимала коробку конфет, которые потом месяцами («до случая») черствели в шкафу между стопками белья. (Ни конфет, ни фруктов мы покупать не могли.)