Письмо Ольге от 20 июня 1945 года (еще из Йошкар-Олы).

«Родная моя, ненаглядная моя девонька!

Сегодня твой день рождения. Я сижу один в комнате, передо мной все твои фотокарточки. Я обращаюсь к тебе, такой далекой и такой близкой, родной... Я люблю тебя. Мне нужна твоя ласка, мне надо глядеть в твои глаза, слышать твой смех, дышать с тобой одним воздухом, ощущать тебя рядом...

Я верю в твою любовь безгранично, хотя иногда на меня находят приступы отчаяния и мне кажется, что ты холодна, что ты не любишь, что это самообман — пройдет время и ты поймешь свою ошибку...

Только написал эту фразу, как черные мысли снова нахлынули на меня и я, было, затосковал. Но затем перечитал несколько твоих старых писем и все прошло. Ты любишь меня, любишь. Я знаю, верю — любишь! Прости любимая, хорошая, ненаглядная моя девонька. Но ведь так плохо без тебя, а вот уже два месяца нет твоих чудесных писем... Неужели что-то изменилось за эти два месяца? Видишь — опять. Что со мной сегодня? Я старался не думать о тебе последние недели, чтобы не тосковать, а сегодня... Эх!.. Да нет, ерунда все это. Ведь вот твои слова: «Ты моя надежда, опора и защита, моя любовь и друг». Это написано 15 февраля. А вот 1 марта: «Ведь ты для меня все, и настоящее, и будущее, с тобой связаны все мечты о дальнейшей жизни». Неужто сейчас это уже неправда? Неужто ты смутилась и поморщилась, прочитав эти свои слова? Если да, ты обязана сказать мне об этом при первой же встрече. Ты не смеешь меня жалеть. Ты мне нужна вся... или ничего.

Проклятье! Не могу писать больше.

Наш эшелон идет следующим. Через две недели я буду у тебя и ты успокоишь меня или... или конец.

Ну, пока. Крепко и нежно целую (уже последний раз на бумаге). Твой Львенок».

В начале июля 45-го года наш эшелон отправился в Ленинград по маршруту, увы, миновавшему Москву. Надежда встретиться во время переезда нас с Олей обманула. Вскоре после прибытия в город были утверждены темы дипломных работ. Я выбрал проект турбореактивного двигателя — тему по тем временам совсем новую. После чего до середины августа весь курс отправился на войсковую практику в авиаполк, базировавшийся под Ленинградом. Тем временем начальство согласовывало места для преддипломной практики. Меня направили в Москву в НИИ-1 Наркомата авиапромышленности.

Наконец-то мы с Олей могли быть неразлучны в течение почти двух месяцев! За это время нам обоим предстояло понять, чем завершится наш четырехлетний заочный роман. В письмах, приведенных в предыдущей главе, нет-нет да пробивались обоюдные сомнения в том, что этим завершением будет счастливый брак. Первые дни в Москве не рассеяли, а, скорее укрепили эти сомнения. Во всяком случае у меня. И не в плане злополучного «чувственного желания» (письмо от 12.1.44). С ним-то как раз через год, когда начнется наша регулярная семейная жизнь, будет все в порядке. Сомнения относились к области соответствия наших характеров и взглядов на жизнь. (Вопреки продиктованным тоской и одиночеством эпитетов превосходной степени, которыми полны мои письма). Богиня сошла с пьедестала и оказалась обыкновенной девушкой, порядком самолюбивой, ревнивой и капризной, без каких-то особенно высоких нравственных достоинств. Наш брак был вполне возможен, но не категорически предопределен. Разумеется, я пишу о своих чувствах, но думаю (судя по последующим событиям), что подобные сомнения испытывала и Оля. Сомнения еще очень неопределенные, смутные. А им противостояла ясная логика завершения столь длительного романа, предполагавшая полную физическую близость. Она и осуществилась, когда случай предоставил нам возможность остаться вдвоем у меня дома. Никакое страстное желание ни меня, ни мою подругу на это не толкало. И «подвиг» наш не был вознагражден предполагающимся при этом наслаждением. Скорее это был «аванс», обещающий такое вознаграждение в будущем. И, как я уже упомянул, нас не обманувший. Пока же из случившегося, вопреки всем сомнениям, для меня вытекала бесспорная необходимость жениться на Оле. Ее диктовали мои тогдашние представления о чести. Если наш семейный союз окажется неудачным, то при другой попытке будет заведомо известно, что Оля рассталась со своим девичеством в лоне законного брака. (Здесь современный читатель может вволю посмеяться!)

Мы не могли немедленно зарегистрироваться, так как офицеру в то время на это требовалось разрешение командования. Но объявить себя мужем и женой и отпраздновать свадьбу мы могли. Что мы и сделали. Свадьбу праздновали на квартире у родителей Оли. Неожиданно моя мама категорически отказалась на ней присутствовать. Она не пожелала как-либо мотивировать свой отказ, но мне было ясно, что причиной его был тот факт, что Оля — русская. Странное это дело! Мои родители не имели никакого внешнего отношения к еврейству. Никогда не говорили на еврейском языке. Уверен, что они его давно забыли. Но какое-то подсознательное, воспитанное многовековой традицией неприятие смешанных браков у мамы сохранилось.

Олю ее отсутствие на свадьбе очень обидело. Тем не менее мы начали свою семейную жизнь в нашей с мамой квартире (находившейся на той же улице), где мы могли расположиться в отдельной комнате. В середине октября я уехал в Ленинград, а Оля вернулась к своим родителям.

Моя практика в НИИ-1 оказалась довольно успешной. Мне удалось предложить конструкцию выходного сопла для реактивного двигателя с регулируемым профилем сечения. По прикидочным расчетам такое сопло могло увеличить тягу двигателя. Академия тем временем успела разместиться в отведенных для нее зданиях. Мы, дипломники, получили в свое распоряжение отменную «дипломку» — просторную комнату, обеспеченную достаточным количеством рабочих столов и подвижных чертежных досок («кульманов»). Жили на частных квартирах. Мы с моим товарищем Андреем Детлафом сняли комнату на двоих.

29 октября пришла телеграмма от Оли. Она спрашивала, оставлять ли ей сына. Это означало, что, несмотря на наши неумелые предосторожности, она забеременела. Что я мог ответить? В прочности нашего брака мы оба были далеко не уверены. Появление ребенка еще осложнило бы ситуацию. Но аборты были запрещены. Подпольно их делали какие-то бабки. Вполне вероятно, что в антисанитарных условиях. Решавшиеся на такую операцию матери рисковали жизнью. Степень этого риска я мог попытаться оценить только на месте. В тот же день вечером без разрешения начальства, без документов и билета я уехал в Москву.

Пребывание в «дипломке» никто не контролировал — мы имели право заниматься расчетами дома. Сказал Андрею, что уезжаю на пару дней по срочному делу. Война закончилась, и такие отлучки были нередки, даже в нашей Академии. Единственное условие — не попадаться на глаза офицерским патрулям. Проводники общих вагонов и билетные контролеры с военными предпочитали не связываться. От патрулей, проверявших поезда, мне удавалось прятаться на багажных полках. А в Москве однажды Бог спас. Я выходил в довольно густой толпе из метро на вокзальную площадь. Шагах в двадцати от выхода увидел ожидавшую нас команду из пяти офицерских патрулей. Впереди меня шли четверо офицеров. Их разобрали по рукам патрульные. Пятый из них, еще свободный, явно поджидал меня. Стоило мне замедлить шаг или попытаться свернуть в сторону, и я пропал бы. Оставалось надеяться на чудо. И оно свершилось! Какой-то очень спешивший майор обогнал меня и был остановлен «моим» патрульным. Появилась возможность, откозыряв ему, спокойно пройти мимо.

С Ольгой я пробыл три дня. Ей нездоровилось. Никакой бабки мы найти не смогли — уехал ни с чем. В Ленинград прибыл 3-го ноября днем. Никто не заметил моего отсутствия. Но утром того же дня, опасаясь, что меня арестовали и надо выручать, Андрей сообщил начальнику курса об исчезновении своего товарища по комнате. Мне сильно не повезло. В те же дни, в связи с падением дисциплины в победившей армии, Верховный Главнокомандующий издал приказ об ее укреплении, где, в частности, предписывалось строго наказывать за самовольные отлучки из части. Я попал в положение «козла отпущения». Самоволка длительностью более двух суток в военное время приравнивалась к дезертирству. Командир части имел право расстрелять виновного на месте. В мирное время его надлежало отдать под суд военного трибунала. Начальник Академии проявил великую снисходительность, приказав судить меня «офицерскому суду чести», то есть моим же однокурсникам.