Такова суть этого решения, размазанная на целую страницу. Но самое «веселое» — в адресах. Вверху справа написано: «Секретарю партбюро Геофиан тов. Смирнову И. П.». А строчкой ниже: «Копия начальнику Управления НКВД по Москве и Московской области». Вспоминаю, что утром видел объявление о закрытом собрании партгруппы отдела, назначенном на послезавтра... Стараюсь спокойно обдумать ситуацию. Итак, Хвостиков решил не ожидать результатов эксперимента, а «обнаружить» вредителя среди сотрудников лаборатории заранее, чтобы потом, если потребуется, его кознями объяснить возможный провал. Опровергать это дикое обвинение на партгруппе бесполезно. Она состоит из давно подобранных «Хвостом» сотрудников его отдела. В нашей лаборатории партийцев всего двое: я и Вера Михневич. До разбирательства на партбюро института дело, скорее всего, не дойдет. Меня арестуют до того. Хорошо еще, если не сразу после собрания партгруппы. А там иди доказывай, «что ты не верблюд!».

Нет! Надо использовать оставшиеся два дня. Подготовить контрудар такой силы, чтобы решение партгруппы не было отправлено адресатам. Подумав, отправляюсь в канцелярию и прошу дать мне просмотреть папку деловой переписки нашего отдела. Нахожу несколько нужных мне документов и тщательно копирую их текст...

В конце следующего дня, то есть накануне собрания партгруппы, передаю моему другу Саше Свободину запечатанный конверт, в котором находится «контрудар». Прошу его, если я не вернусь завтра домой, чтобы он опустил конверт в любой почтовый ящик. На конверте тот же адрес: «Начальнику Управления НКВД по Москве и Московской области»...

Собрание открывается сообщением нашего парторга Мордуховича. Оно, в полном соответствии с известным мне решением, содержит разоблачение моих вредительских намерений и поступков. Далее один за другим выступают сотрудники отдела. Все меня обличают. У кого-то уже звучит полузабытое «враг народа». Шеф молчит. В режиссуре спектакля его выступление, очевидно, не планировалось. «Прения» заканчиваются. Но, как я и рассчитывал, меня спасает партийная «демократическая» рутина. Мордухович предлагает мне выступить и ответить на предъявленные обвинения. Встаю и говорю, что опровергать всю эту белиберду нет смысла, но хотелось бы обратить внимание товарищей на факты обмана правительственной комиссии, которые имели место со стороны заведующего отделом. Дважды, в августе 50-го года и январе 51-го, он докладывал комиссии о полной готовности аппаратуры, в то время как она практически не работала. Более того, в ней использовался в то время целый ряд готовых электронных устройств, не отвечавших нашим требованиям. Вот один из примеров:

16 декабря 50-го года (документ № 86 из папки деловой переписки нашего отдела) Иваном Андреевичем было подписано письмо, адресованное директору завода, производящего фотоумножители, с просьбой передать нам шесть экземпляров нового, опытного образца ФЭУ, так как обычные фотоумножители, которые мы используем, по своей чувствительности непригодны для решения задач, поставленных перед нами постановлением правительства. Так и написано — непригодны! А в докладе комиссии от августа 50-го года сообщалось о полной готовности! Вот еще документ... еще... и еще...

Меня прерывают возмущенными криками: «О чем Вы говорите? Отвечайте на предъявленные Вам обвинения!» Но я точно не слышу — продолжаю перечисление документов. И все с датами, с номерами. Говорю все это не собранию, а лишь одному из присутствующих на нем. И вижу, что он хорошо меня понимает. Если я пойду ко дну, то он последует за мной. Я предлагаю обмен: молчание на молчание («С волками жить...»).

Наконец меня лишают слова. Но дело уже сделано. Зачитывается и принимается уже известное мне решение... Сомневаюсь, что оно будет отправлено по обозначенным адресам... Только бы в коридоре не оказалось незнакомых людей в штатском... Слава Богу — никого! Расходимся по домам. Жду неделю. Злополучное решение партгруппы словно в воду кануло. Но оставаться в отделе опасно. Подаю заявление в дирекцию об уходе по собственному желанию в связи с учебой на пятом курсе физфака МГУ. «Хвост» молча его визирует. В сентябре 51-го года покидаю Геофиан.

Чем дело успокоилось с запуском ракет, не знаю. Что-то, видимо, сработало — «жертв» среди сотрудников отдела не было. Но наверняка не все — наград тоже не было. Я это узнал от Гали Петровой. Она же через несколько месяцев рассказала мне драматическую историю падения Хвостикова. Вот она.

В отделе стратосферы работал один из первых его послевоенных сотрудников, некто Морозов. Человек очень глупый, хотя и выполнявший одно время обязанности парторга отдела. Говорили, что он во время Отечественной войны командовал бронепоездом, а я-то думал, что они существовали только в Гражданскую. Морозов был ассистентом Хвостикова, когда тот занимался изучением «серебристых облаков». (Эти облака ходят на высоте до 70 километров и Бог знает из чего состоят, но, конечно уж, не из паров воды.) В них он обнаружил что-то необыкновенное, дал этому физическое обоснование, за что и была присуждена Сталинская премия.

На моей памяти, после передачи нашей лаборатории в отдел (а наверное, и до того) Морозов в течение двух лет писал свою кандидатскую диссертацию. Писал, в самом прямом смысле, под диктовку Хвостикова. Незабываемая сцена: Морозов сидит за столом шефа и прилежно пишет, а тот, прохаживаясь от окна до двери кабинета, диктует. Все это знали, но Морозов и виду не подавал, что обижен или унижен такой ситуацией. На защите никто не решился задавать вопросы или выступить против аспиранта «Хвоста». Это было примерно в то же время, что и мой поспешный уход из Геофиана. Потом умер президент Вавилов, и осмелевший Морозов вдруг надумал отомстить шефу за годы унижений. Он подал в партбюро Института заявление о том, что фотоснимки серебристых облаков, на основании которых была развита Хвостиковым «глубокая теория» были... просто дефектом пленки (!). На контрольных снимках, которые им же, Морозовым, по указанию «Хвоста» были уничтожены, ничего необыкновенного не обнаруживалось.

По словам Гали, скандал был дикий. Президиум Академии назначил специальную комиссию для расследования дела. Запоздавший на несколько лет донос Морозова подтвердился. У Хвостикова отобрали Сталинскую премию, исключили из партии и уволили из Института. Приютил его ВИНИТИ (Институт научной информации) — источник подкормки всех неимущих научных сотрудников.

История сия имела гротескный финал. Как-то раз несу я в ВИНИТИ очередную порцию сделанных мною рефератов и вижу во дворе идущего мне навстречу «Хвоста». Он смотрит на меня выжидательно. Сначала собираюсь пройти мимо. Потом любопытство берет верх. Останавливаюсь. Он протягивает руку. Здороваемся... И человек, сознательно хотевший загубить меня, говорит с явной признательностью: «Вы, Лев Абрамович, были моим открытым врагом. Не то, что этот мерзавец, столько лет прятавшийся за моей спиной и подло скрывавший свою ненависть...»

Воистину, все в мире относительно!

Летом 1948 года я встретил на улице школьного приятеля Сашку Либертэ. Мы с ним учились в параллельных классах. Ввиду сильной близорукости его от армии освободили, и он жил у матери в Актюбинске. Он мне рассказал, что его одноклассник Сережка Родионов пропал без вести в самом начале войны. А его младший брат Федя уже после капитуляции Германии тоже пропал где-то на Западной Украине — наверное, убит бандеровцами. Других детей в семье Родионовых не было.

В свои редкие наезды в Москву Сашка останавливался у родителей Сережки. Его отец, Николай Сергеевич Родионов, работал редактором в Гослитиздате, готовил к печати Полное академическое собрание сочинений Л. Н. Толстого[2]. Мать мальчиков, Наталья Ульриховна, не работала. Ее отец, Ульрих Осипович Авранек, чех по происхождению, долгие годы был главным хормейстером Большого театра. Умер в 37-м году. Вместе с другим чехом, дирижером Суком, они восстановили театр после революции. Персональным распоряжением Ленина за прямыми потомками Авранека на вечные времена закреплялась его шестикомнатная квартира в огромном доме с эркерами, стоящем в самом начале Большой Дмитровки, рядом с метро.