Такого счастливого момента мне в жизни пережить больше не случилось. И не только потому счастливого, что я чудом вырывался из армии и с Дальнего Востока. А главным образом потому, что на лицах всех провожающих я видел не зависть, а радость и гордость тем, что благодаря именно их усилиям человек, жестоко и несправедливо оторванный от своего призвания, от науки, к ней возвращается. Лица эти были не интеллигентно-понимающие, а простые, если угодно (без какого-либо пренебрежения) — простонародные.

С того момента на протяжении всей моей долгой жизни, если при мне начинали поносить простой российский народ, я, не вступая в бесполезный спор, вспоминал эти проводы и думал: «Ничего-то вы не понимаете, господа хорошие!»...

Мое возвращение в дополнительном, товарно-пассажирском поезде (пассажиры — в товарных вагонах), который в иронически-добром смысле сибиряки окрестили «пятьсот-веселым», длилось более двух недель. В дороге я думал не только о НИИ-1, куда считал своим долгом явиться с предложением работы на любых условиях, но и о перспективах нашей с Олей семейной жизни. В течение полугода, прошедшего со дня отъезда из Москвы, мое отношение к ней постепенно улучшалось. Это можно проследить все по тем же сохранившимся письмам.

Первая открытка, посланная 21 февраля из Омска начинается лаконичным обращением «Лека» и содержит краткую информацию о начале моих дорожных приключений. В ней нет ни одного ласкового слова. В коротеньком письме из Иркутска — смесь вроде бы оживающего чувства и нотаций, даже требований, которые выдвигаются как условия сохранения семьи. Вот не делающий чести автору фрагмент из этого письмеца:

«...Слушай, ей-богу, я скучаю без тебя, и все наши опасения рассеются прахом, только стань человеком: возьми себя в руки, забудь капризы, учись. Настойчиво, упорно, несмотря ни на какие трудности. Дай мне снова уважать тебя так, как я уважал из Йошкар-Олы. Без этого нельзя — так уж я устроен. Наше будущее зависит от тебя — в твоей власти его сделать счастливым для обоих...»

Письмо от 5 марта из Ворошилова написано мелким почерком на восьми страницах. Начинается оно обращением: «Дорогая моя жена! Лешенька!», содержит подробный рассказ обо всех дорожных впечатлениях и встречах. Без каких-либо упреков и с таким пассажем: «...Понимаешь, такие трудные моменты в жизни надо делить, в беде важнее быть вместе, чем в радости. Черные дни, пережитые вместе, связывают прочно и на всю жизнь. Как мне тебя недостает! Насколько мне было бы легче, да что легче — все было бы в другом свете, совсем иным, если я был бы не один...»

Письмо от 8 марта, по прибытии в полк, адресовано «Родной моей женульке». В письме от 24 марта вдруг опять прорываются невеселые воспоминания о нашей московской жизни перед моим отъездом: «...Умом я понимал, что может быть тебе так плохо, что ты не можешь работать, но не почувствовав твоих мучений, поверить в это до конца не мог и невольно существо мое возмущалось: как можно ничего не делать, лежать часами безо всякого занятия? Я видел, что ты без охоты занималась в Институте, главным образом ради меня занималась английским... Я верю, что ты будешь совсем не такой, когда выздоровеешь. Во всяком случае старайся быть не такой, умоляю тебя. Потому что если я не смогу уважать тебя, то не смогу и любить, как ни тоскую сейчас по тебе. Не могу, не хочу, не буду никогда согласен с взглядом на жену как на некое только домашнее существо. Я должен уважать тебя как равную, тогда союз наш будет прочным. Многое, очень многое поэтому зависит от тебя...»

А письмо от 11 апреля опять начинается восклицаниями: «Родная моя! Радость моя! Любимая моя женушка!»

В двадцати пяти последующих письмах соотношение нежных слов, заверений в любви, планов счастливой семейной жизни и описаний событий военной службы неуклонно возрастает в пользу первых. На расстоянии в десять тысяч километров «роман в письмах» как будто повторяется. Правда, в нем уже нет утверждений автора писем, что адресат для него является недостижимым идеалом. Зато видна неподдельная забота о совместном будущем: беспокойство о ходе беременности, предложение о приезде с подробным описанием здешней медицины и условий для родов, советы, как заниматься английским языком и совет сблизиться с моей мамой (Оля живет у родителей).

Последнее письмо, когда о демобилизации еще ничего не было слышно, кончается так:

«...Конечно, если смогу выбраться отсюда, будет лучше. Но если нет — не так уж страшно. Потому что существуешь ты, моя коханая, потому что ты чудесная женщина, каких я более не встречал и вряд ли встречу. И хорошо, что у нас есть малыш. Я ему уже обязан тем, что не потерял по дурости тебя, мою бесценную. И он принесет нам еще много радости. Только бы скорее нам снова быть вместе. Скучаю за тобой. Слышишь? Ну пока, нежно целую. Твой Лев».

Прежде чем начать рассказ о ситуациях и эпизодах моей гражданской жизни, я должен хотя бы кратко написать о печальном завершении нашего с Олей военного романа. То, что он завершится печально, внимательный читатель мог предположить на основании тех сомнений, которые у меня возникли после первого двухмесячного опыта нашей совместной жизни во время преддипломной практики в НИИ-1 (август—октябрь 45-го года). А также второго, почти месячного пребывания в Москве перед отъездом на Дальний Восток в феврале 46-го года.

Писать о грустном не хочется. И к счастью, наша память устроена так, что прилежно хранит светлые впечатления давно прошедших дней и теряет горькие или печальные. Тем не менее по отрывкам воспоминаний о нашей всего лишь трехлетней семейной жизни и по сохранившимся письмам к Оле я могу, как мне кажется, в общих чертах верно назвать причины постигшей нас неудачи.

Помимо короткого периода нежной дружбы, возникшей между нами осенью 41-го года, наш платонический роман был скреплен двумя, казалось, бы, прочными нитями. Во-первых, коммунистической идейностью, а во-вторых, твердой решимостью посвятить свою жизнь эффективному служению людям, сообществу советских людей. Последнее требовало высокой квалификации, а значит, и упорной учебы. Эти два основных жизненных принципа постоянно подтверждаются в моих сохранившихся письмах. Олины письма утрачены. Но, по-видимому, и в них была выражена не менее горячая приверженность тем же идеалам. Иначе нельзя понять, почему я так упорно писал (особенно первые два года), что считаю ее в нравственном плане выше и лучше меня и что стараюсь тянуться за нею. Была ли это действительно ее жизненная позиция во время войны или лишь зеркальное отражение моих настроений, продиктованное той привязанностью друг к другу, которую мы смело именовали любовью, сказать не могу. Но в ситуации непосредственного контакта в первые послевоенные месяцы эти две связующие нас нити оборвались.

От коммунистической идейности у Оли как-то ничего не осталось. Так что мне поневоле вспомнилось, что в нашей бурной комсомольской деятельности она участия не принимала, исключая ту ночь, когда мы украшали школу перед экзаменами и ей впервые удалось завоевать мою симпатию. Что же касается упорной учебы, то, хотя после демобилизации она восстановилась на первом курсе Энергетического института, куда по моим стопам поступила после школы, учиться ей явно не хотелось. После моего отъезда на Дальний Восток Оля в связи с беременностью оставила Институт. Начала было заниматься английским языком, но тоже вяло и неохотно. Я знаю примеры, когда студентки продолжали занятия и даже сдавали госэкзамены буквально до дня родов. Но, разумеется, беременность может протекать по-разному — не мне об этом судить. Однако то, что Оля не взяла обычный в этих случаях годичный отпуск, говорит о том, что возвращаться в МЭИ она не собиралась.

Хотя две нити, связывавшие нас во время войны, оборвались, появилась новая связь — наш сын Саша. Ему Оля самозабвенно посвятила все три года нашей совместной жизни. Времена были трудные, и она поступила работать воспитательницей в ясли, куда мы отдали сына. Летом выезжала с ними на дачу. Должен признаться, что я оказался довольно равнодушным отцом, так как вообще не умею любить совсем маленьких детей — мне все кажется, что женщины играют с ними, как с куклами. Летние месяцы проводил на Рижском взморье, где у нас сложилась теплая дружеская компания. Оля ревновала меня к ней без всякого на то основания. И вообще оказалась безумно ревнива. Мы часто ссорились по этому поводу. Помню ужасную сцену, когда она прочитала (без моего ведома) письмо Маргариты Петровны, моей преподавательницы английского языка в Академии, с которой мы подружились во время моих несчастий в Ленинграде. Маргарита Петровна мне горячо, по-матерински сочувствовала. Письмо содержало лишь информацию о том, что она собирается провести отпуск на юге и что было бы славно, если я смог составить ей там компанию. Разница возрастов в пятнадцать лет в то время, когда мне еще не исполнилось и двадцати пяти, исключала (по крайней мере для меня) возможность каких-либо иных отношений, кроме дружеских. Тем не менее Оля устроила в присутствии моей матери дикий скандал. Бросилась на меня с кулаками, так что мне пришлось спасаться от нее у соседей, куда она за мной, все так же разъяренная, последовала.