Пункт нашего назначения я выверял тщательно. При взгляде на карту, всё казалось проще простого. Юкон в искомом месте менял генеральное направление с северного на северо-западное. Но поди попробуй определить эту точку на местности. Карта имела слишком мелкий масштаб, а река петляет среди гор, поворачивает в каждую из четырёх сторон света, не желая никакую обидеть. Мы пытались определить долготу и широту, но с нашим оборудованием результаты получались приблизительными. Плюс-минус десять верст. И этот только в том случае, если будет солнце. Запросто можно прозевать нужный поворот.

Приметы конечно имелись. Где-то возле несуществующего пока Доусона в Юкон впадает легендарный Клондайк. К сожалению, я не мог остановить какого-нибудь прохожего индейца и спросить, правильно ли мы двигаемся. Названия моей эпохи были здесь бесполезны. Я даже не знал, которые из них имеют индейское происхождение, а какие привнесены европейцами. И даже коренные названия часто искажали до степени неузнаваемости.

Чем ближе была искомая долгота, тем медленнее мы продвигались, осматривая каждый подозрительный приток. Наконец, с некоторой долей уверенности я указал на ровный участок берега возле слияния двух рек. Удобное место для строительства, защищённое от ветров холмами, а от наводнений небольшим подъёмом. Возможно, это и есть золотой перекрёсток. Хотя ошибка, конечно, не исключалась.

По ночам подмораживало, но до наступления настоящих холодов оставалось достаточно времени, чтобы поставить острожек, несколько домов, сделать запас дров и изучить окрестности. В голове крутился навязчивый вопрос, как бы убедить общественность назвать городок Доусоном?

Глава тридцать пятая. Клондайк

Из записной книжки вычёркивался очередной пункт. Компанию Гудзонова залива мы опередили, а горы Маккензи пока что надёжно разделяли двух коммерческих хищников.

Впрочем, я изначально не относился к экспедиции, как к коммерческому предприятию. Здесь, на краю земли, налаженная в колониях финансово-экономическая система теряла смысл. Здесь не было продавцов и покупателей, поэтому стоимость денег равнялась цене пошедшему на них металлу. Даже тот, кто пришёл сюда по своей воле и не служил компании или империи, держался коллектива.

Последние годы я делал ставку на развитие личной инициативы, и это оказалось эффективным в городах, там, где существует развитый товарообмен, специализация, разнообразные интересы, но сейчас мы вернулись к первым дням конкисты, когда в узком кругу люди вполне доверяли друг другу, а взаимопомощь являлась стратегией выживания. Прибыль, конечно, всегда имелась в виду, но только как результат совместных усилий.

Я начинал понимать, почему весь наш путь от побережья поразил меня своей лёгкостью. Тут дело не только в сибирском опыте людей, которые, разумеется, знали много больше о выживании в суровых условиях, чем авантюристы из южных стран. Я готовился встретить трудности, упомянутые на страницах книг и показанные в фильмах о героях золотой лихорадки. Но эти трудности по большей части являлись следствием индивидуализма. Большой и сплочённой командой, мы легко преодолевали пороги, перевалы, болота и горные тропы, на которых герои Лондона ломали ноги, хребты, расставались с имуществом и жизнью.

Вся эта масса неудачников, костьми которых была устлана чилкутская тропа, и вообще весь золотоносный край, являлась по сути теми же «разгонными ступенями», жертвующими собой ради подъёма к вершинам успеха меньшинства. С той лишь разницей, что от нас группы обеспечения отделялись планомерно, а у старателей вследствие жестокого естественного отбора. Единицы делали состояния, в то время как сотни возвращались ни с чем. Если вообще возвращались. Они гибли на переправах, потому что никто не желал утруждать себя возведением нормальных мостков. Зачем, ведь следом идут совершенно чужие люди, конкуренты. Они гибли на порогах, потому что разгружать лодку и перетаскивать её самою и груз по суше непосильная задача для малочисленной ватаги или тем более одиночки. Они срывались с гор, тонули в полынье, не имея страховки и того, кто эту страховку обеспечивал. Они гибли от голода и холода, угасая среди сотен людей, которых не могли назвать товарищами. Жертв золотой лихорадки могло бы быть во много раз больше, если бы канадские власти не спускали с перевала пинком под зад тех, кто отправился налегке.

Наши люди, как я надеялся, уже вернулись на корабли целыми и невредимыми и притом никто из них не почувствовал себя облапошенным неудачником. Они внесли лепту в общее дело и могли спокойно заняться своими.

Не поспешил ли я, провозглашая в колониях свободный рынок? Американцы только на Аляске поняли, что нельзя есть деньги. Многие поняли слишком поздно. Нет, что-то я раскис. В конце концов, немного позже именно частная инициатива привела к появлению железной дороги, пароходному сообщению, сервису.

Но ведь с этим справилась бы и империя. Или нет? Сможет ли государство освоить край лучше авантюристов? Я живо представил на этом месте городок вроде Охотска или Большерецка. Начальников, грабящих казну и подданных, вымогающих подношения и отбирающих у обывателей жён и дочерей. Жадных ясачных комиссаров и купцов, сдирающих три шкуры с аборигенов. И беспросветную серость существования большинства населения.

А на другом социальном полюсе власть денег, эгоизм, мошенники и шулеры, вытягивающие у старателей с трудом добытый золотой песок, те же сдирающее по три шкуры торговцы.

Можно ли избежать и того, и другого? Ах, да оставался ещё Юконлаг. Благодарю покорно!

Экспедиционный «коммунизм» затрагивал все сферы жизни. Общие инструменты, запасы продовольствия, однообразное питание, совместный труд, единое для всех жилище. Последнее было хуже всего.

Все пятьдесят с лишним человек поселились в одном длинном бараке, срубленном как обычно у первопроходцев из сырого леса. Малые оконца, три буржуйки с воздушным контуром, возле одной из них устроили кухню, поставили длинный стол с лавками. Остальное пространство должны были заполнить ряды двухъярусных нар. Пока досок на всё не хватало люди ложились на земляной пол, подстелив палатки, куски парусины, кожаную обшивку лодок, тюки. Лишь для девушек и женщин устроили выгородку за кухней, мужчинам же предстояло провести зиму в тесноте общего помещения. И хотя с возведением нар оно должно будет стать просторнее, чем нижние палубы парусных кораблей, всё же это больше напоминало исправительный лагерь, чем цивилизованное жилище.

Колычев сразу же выиграл у меня очко в необъявленном соперничестве. Несмотря на благородство происхождения людская скученность, спертый воздух, храп и прочие прелести общежития его не напрягали. По крайней мере, он не подавал виду. Долгая служба на флоте приучила к тесноте и всему что с ней связано. Я же успел позабыть первые дни нашей экспансии, когда приходилось делить жилплощадь с кучей грязных промысловиков, недели проводить в еще большей тесноте трюмов.

Капитан обустроился как ни в чем не бывало. Можно сказать с офицерским шиком. С помощью казаков он отделил себе уголок перегородкой из парусины недалеко от печи, сундук превратил в письменный стол (лампа, чернильница, стопка бумаг). Пара колышков вбитых в стену стали вешалками, а под лавкой, на которой он спал, нашлось место для ночного горшка.

Я поступил подобным образом и всё равно первую ночь провел без сна. Мне хотелось вернуться в особняк, где можно растянуться на атласных простынях кровати хоть вдоль хоть поперек, а слуг, если нужно, отправить в отпуск. Или хотя бы в парусиновую палатку со всеми её неудобствами. Жизнь среди людей изматывала меня хуже морской болезни. Раньше я мирился с временными трудностями, зная, что они не продлятся долго, а я всегда могу удрать или подрезать время обычным своим способом.

Здесь я этого сделать не мог. Я сам поставил себе ограничения, собираясь пройти тот же путь, что и соперник. А зима обещала быть долгой.