— Vive la république![43] — закричала мадам Фуко, но тут же извинилась перед Софьей за свою несдержанность.

Некоторое время они слушали, как какой-то господин рассказывал удивительные истории об императрице. Внезапно Софья обнаружила, что мадам Фуко куда-то пропала. Она обернулась и увидела, что та вовлечена в серьезный разговор с господином, лицо которого показалось Софье знакомым. Софья припомнила, что это тот самый молодой человек, с которым мадам Фуко поссорилась в ту ночь, когда Софья застала ее распростертой на полу в коридоре, последний почитатель стареющей куртизанки.

От волнения лицо мадам Фуко совершенно преобразилось. Оскорбленная, Софья отошла подальше. Несколько минут она наблюдала за парочкой издалека, а потом с возмущением и разочарованием покинула бурлящий бульвар и не спеша направилась домой. Мадам Фуко не вернулась, ей, очевидно, на роду было написано оставаться игрушкой в руках случая. Два дня спустя Софья получила от нее написанное корявым почерком письмо, в котором сообщалось, что возлюбленной мадам Фуко потребовал, чтобы она сопровождала его в Брюссель, так как в Париже скоро будет небезопасно. «Он так меня любит, он такой чудесный, я всегда говорила, что он — главная страсть моей жизни. Я счастлива. Он не разрешил мне зайти попрощаться, у меня не было ни гроша, а он накупил мне туалетов на две тысячи франков и т. д. И ни слова извинения. Читая письмо, Софья допускала некоторые преувеличения и искажения истины. «Что за глупость!» — злилась она. Но злилась она не на свою глупость, а на глупость придурковатого обожателя этой ужасной старой развалины. Больше она никогда не видела мадам Фуко. Мадам Фуко, безусловно, кончила тем, что сама себе пророчила, но только не в Париже, а в Брюсселе.

У Софьи все еще оставалось около ста фунтов, и если бы она захотела уехать из Парижа или из Франции, ничто не могло бы ей помешать. Быть может, если бы ей случилось побывать на вокзале Сен-Лазар или на Северном вокзале, вид десятков тысяч людей, устремившихся к морю, мог бы пробудить в ней желание вместе с ними бежать от приближающейся неясной опасности. Но на вокзалах она не бывала: у нее было слишком много забот, связанных с мосье Ньепсом, бакалейщиком. Кроме того, она не пошла бы на то, чтобы расстаться с мебелью, которая казалась ей своего рода якорем. С обставленной квартирой, как ей думалось, она сумеет найти средства к существованию; в сущности, она уже встала на путь к независимости. Софья страстно желала обрести независимость, использовать себе на благо здравый смысл, упорство, предусмотрительность и организаторский талант, которыми, как она знала, она наделена и которые пока оставались без применения. Мысль о бегстве была ей ненавистна.

Ширак появился так же внезапно, как и исчез: он уезжал по поручению своей газеты. На словах он уговаривал ее уехать, но его глаза говорили другое. Однажды днем он пришел в настоящее отчаяние, которое не осмелился бы обнаружить, если бы Софья не внушала ему величайшего доверия.

— Они войдут в Париж, — сказал он. — Ничто не может их остановить. И тогда…

Ширак цинично засмеялся. Но когда он стал уговаривать ее уехать, она сказала:

— А как же моя мебель? К тому же я обещала мосье Ньепсу, что присмотрю за ним.

Тогда Ширак признался ей, что остался без квартиры и был бы рад снять одну из ее комнат. Софья согласилась.

Вскоре после этого он представил ей своего знакомого, господина средних лет по фамилии Карлье, ответственного секретаря его газеты, который тоже хотел снять комнату. Так, благодаря счастливому стечению обстоятельств, Софья быстро сдала все три комнаты и обеспечила себе больше двухсот франков в месяц, не считая дохода от приготовления пищи. Теперь уже Ширак, как и его приятель, был полон оптимизма и с абсолютной уверенностью повторял, что Париж никогда не будет сдан. Впрочем, Софья не поверила Шираку. Она верила другому Шираку — Шираку, впавшему в отчаяние. У нее не было ни информации, ни общих соображений, чтобы оправдать свой пессимизм, ничего, кроме внутреннего убеждения, что народ, способный вести себя так, как это было на площади Согласия, обречен на поражение. Она любила французов, и в трудную пору весь ее тевтонский здравый смысл готов был прийти на помощь этому народу и возмущался тем, что французский народ совершенно не способен помочь самому себе.

Софья предоставила мужчинам разговаривать, а сама, с презрительной небрежностью отнесясь к их пересудам и надеждам, продолжала заниматься домашней работой. В эту пору, утомленная и измотанная новой для нее ответственностью, не желая ударить в грязь лицом, Софья чувствовала себя счастливей, чем когда-либо, просто потому, что она ни от кого не зависела и в ее жизни появилась цель. Она понятия не имела о военной и политической обстановке: обстановка ее не интересовала. Что ее интересовало, так это то, что ей полностью или частично нужно прокормить троих мужчин, а цены на продукты растут. Она запаслась провизией. Она купила десять бушелей картофеля по франку за бушель и еще столько же по франку с четвертью, то есть вдвое дороже обычной цены, десять окороков по два с половиной франка за фунт, множество консервированных овощей и фруктов, мешок муки, рис, галеты, кофе, лионской колбасы, чернослива, сушеных фиг, много дров и угля. Но главным ее приобретением был сыр, о котором ее мать говаривала, что если есть вода, хлеб и сыр, все будут сыты. Большую часть продуктов она купила у своего бакалейщика. Все, кроме муки и галет, Софья спрятала в погреб, закрепленный за ее квартирой. Спустя несколько дней (поскольку парижские мастеровые были слишком воодушевлены установлением республики, чтобы сразу взяться за работу) она вставила в дверь погреба новый замок. Все в доме были поражены ее энергией, все восхищались, но никто не следовал ее примеру.

Однажды утром, выйдя за покупками, она обнаружила на закрытой ставнями витрине молочной на рю Нотр-Дам-де-Лорет объявление: «Закрыто. Молока нет». Осада началась. Для Софьи осаду олицетворяла закрытая молочная и то, что цена яиц поднялась до пяти су за штуку. Софья отправилась в другую молочную, но там с нее взяли франк за яйцо. В тот вечер она сообщила своим постояльцам, что будет брать с них за пансион вдвое и что если кто-то из них считает, что может так же хорошо питаться в другом месте, он вправе перестать у нее столоваться. Ее положение упрочилось с появлением еще одного претендента на комнату — друга Ньепса. Софья сразу предложила ему собственную спальную за сто пятьдесят франков в месяц.

— Вы видите, — сказала она, — здесь есть даже пианино.

— Но я не играю на пианино, — возразил претендент, пораженный ценой.

— Это не моя вина, — ответила она.

Он согласился на цену, запрошенную Софьей, поскольку стол у нее был хорош и куда дешевле, чем в ресторане. Как и мосье Ньепс, он был «осадным вдовцом» — его жена нашла себе убежище в Бретани. Софья переселилась в комнату для прислуги на седьмом этаже. В этой комнатенке — семь футов на девять — не было окна, только чердачное окошко. Но Софья прекрасно понимала, что даже после всех расходов у нее останется прибыль в четыре фунта в неделю.

В тот день, когда она устроилась в этой каморке, в мире прислуги и бедноты, Софья проработала до глубокой ночи, и колеблющийся свет ее свечки то появлялся, то исчезал в слуховом окошке на фоне черного неба — время от времени она то сбегала вниз, то поднималась вверх по лестнице со свечой. Софья и не подозревала, что постепенно перед домом на тротуаре собралась толпа; около часа ночи взвод солдат разбудил консьержа и рассыпался по двору, а в каждом окне внезапно появились головы. От Софьи потребовали доказательств, что она не шпионка и не подавала сигналов пруссакам. Прошло три четверти часа, пока ее невиновность была установлена, после чего люди в форме и всклокоченные любопытные соседи очистили лестницу. В глазах Софьи немыслимая, детская нелепость этого подозрения окончательно подорвала репутацию французов как людей здравомыслящих. На следующий день Софья была чрезвычайно язвительна со своими постояльцами. Если не считать этого эпизода, множества людей в военной форме на улицах, цен на продукты и того факта, что, по крайней мере, на каждом четвертом доме развевался либо флаг красного креста, либо флаг иностранного посольства (вывешенный в абсурдной надежде предотвратить близящийся обстрел), Софья осады не замечала. Мужчины нередко говорили о дежурствах в национальной гвардии и отправлялись на день-другой на линию обороны, но Софья была слишком занята, чтобы внимательно слушать их разговоры. Она думала только о своем деле, поглощавшем все ее силы. Софья вставала в шесть утра, затемно, а к половине восьмого подавала мосье Ньепсу и его приятелю завтрак и успевала покончить со многими другими делами. В восемь она шла на рынок. Объясняя, зачем она продолжает закупать по высоким ценам провизию, запас которой у нее уже есть, она обыкновенно говорила: «Пригодится, когда продукты еще вздорожают». Французам это казалась вершиной практичности.