Вскоре атмосфера квартиры омрачилась ворчанием, недовольством и склоками. Нервы у всех были натянуты до предела. Это касалось и всего города. За жестокими морозами последовали проливные дожди, и весь Париж был в буквальном смысле слова пропитан раздражением. Городские ворота закрылись. И хотя девять десятых горожан ни разу за ворота не выходили, то, что они закрыты раз и навсегда, всех приводило в отчаяние. Газ больше не подавался. Жители ели крыс, кошек и породистых лошадей, находя их «вполне съедобными». Осада утратила свою новизну. Знакомые перестали звать друг друга на «осадные обеды», как на пикники. Софья, утомленная повседневной тяжелой работой, была недовольна положением дел. На пруссаков она злилась за медлительность, на французов — за бездействие и изливала свой английский сплин на постояльцев. Они же нашептывали друг другу по секрету, что хозяйка что-то гневается. В основном, досаду у нее вызывали лавочники, а когда пошли слухи о перемирии и в один прекрасный день в витринах появилась провизия — в немыслимых количествах и по головокружительным ценам, Софья впала в ярость. Особенно подвергался оскорблениям мосье Ньепс, хоть он и продавал Софье продукты с особой скидкой. Спустя несколько дней добродушный и милый бакалейщик самым плачевным образом опростоволосился, попытавшись провести в свою комнату прелестную юную девицу, проявившую к нему благосклонность. Софья по воле случая, не пощадившего лавочника, застала парочку в коридоре. Она вышла из себя, но единственными наружными признаками гнева были ее побледневшее лицо и холодный, стальной голос, которым она, как наждаком, прошлась по уязвимым местам поклонников купидона. Да, в эти дни Софья, сама того не подозревая, превратилась в настоящую мегеру!

Теперь она сама нередко заводила разговор об осаде и прислушивалась ко всему, что рассказывали ей постояльцы. Замечания, которые она отпускала, никак не пытаясь с естественной деликатностью пощадить чувства жильцов-французов, иногда приводили к ожесточенной перепалке. Когда весь Монмартр и квартал Бреда были глубоко взволнованы возвращением в город тридцать второго батальона, Софья приняла сторону черни и не согласилась с торжественными заверениями журналистов, которые, опираясь на документы, доказывали, что эти несчастные солдаты вовсе не дезертиры. Софья была на стороне тех женщин, которые плевали солдатам тридцать второго в лицо. Более того, она заявила, что, попадись ей эти вояки, она обошлась бы с ними так же. На самом деле Софья не сомневалась в их невиновности, но что-то мешало ей в этом признаться. Спор завершился тем, что она побранилась с Шираком.

На следующий день Ширак вернулся домой в неурочный час, постучал в кухонную дверь и сказал:

— Я должен предупредить вас, что съезжаю.

— Почему? — отрывисто спросила она.

Софья замешивала тесто для картофельного пудинга. Ее картофельные пудинги были излюбленным блюдом жильцов.

— Моя газета закрылась! — объяснил Ширак.

— Вот оно что! — задумчиво сказала она, не глядя в его сторону. — Но это не причина, чтобы съезжать.

— Теперь, — ответил Ширак, — эта комната мне не по средствам. Нечего и говорить, что, закрыв газету, редактор оказался некредитоспособным. Мне не выплатили месячное жалованье. Так что придется мне съехать.

— Нет! — сказала Софья. — Заплатите, когда будут деньги.

Ширак покачал головой:

— Я не намерен воспользоваться вашей любезностью.

— У вас совсем нет денег? — резко спросила Софья.

— Совсем нет, — ответил он. — Прямо беда!

— Значит, вам придется брать у кого-то в долг.

— Да, но не у вас! Только не у вас!

— Право, Ширак, — проникновенно воскликнула Софья, — будьте же разумны!

— И все-таки я настаиваю! — решительно ответил он.

— Ну нет! — угрожающе произнесла Софья. — Не бывать этому! Поняли вы меня? Вы остаетесь. И заплатите, когда сможете. Иначе мы с вами поссоримся. Вы что же, считаете, что я буду терпеть ваши ребячества? Из-за того, что вчера вы разозлились…

— Не в том дело, — запротестовал Ширак. — Поймите, не в том дело…

Это Софья, конечно, и сама понимала.

— Суть в том, что я не могу себе позволить…

— Хватит! — властно перебила его Софья и уже более мягким тоном добавила: — А как дела у Карлье? Он тоже прогорел?

— Ну, у него деньги есть, — с меланхолической завистью ответил Ширак.

— У вас тоже будут, — сказала она. — Вы остаетесь… по крайней мере, до Рождества. Иначе мы поссоримся. Договорились?

Она говорила уже мягче.

— Вы так добры! — уступил Ширак. — Я не могу с вами ссориться. Но мне больно соглашаться на…

— Ах! — взорвалась она, и в ее голосе зазвучали плебейские ноты. — Вот вы где у меня сидите с вашей дурацкой гордостью! И это, по-вашему, дружба? А теперь — марш отсюда. Нечего здесь торчать — так я никогда не управлюсь с пудингом.

Всего через три дня Шираку удивительно посчастливилось — он нашел другое место, притом в «Журналь де Деба»^{86}. Место это устроили ему пруссаки. Второй по известности croniqueur[44] своего времени, прославленный Пайенвиль, простудился и умер от воспаления легких. Снова похолодало, в Обервилье^{87} солдаты замерзали до смерти. Место Пайенвиля занял другой человек, а его должность была предложена Шираку. С нескрываемой гордостью он сообщил Софье о своей удаче.

— Ах уж эта ваша улыбка! — раздраженно сказала она. — Никто не может вам отказать!

Софья вела себя так, словно Ширак ей отвратителен. Она помыкала им. Однако перед соседями по квартире Ширак — ныне член редакции «Журналь де Деба» — с комическим простодушием напускал на себя важность. В тот же день Карлье сообщил Софье, что съезжает. Карлье был сравнительно богат, но привычки, которые позволили ему добиться независимого положения в ненадежном журналистском деле, теперь, когда он ничего не зарабатывал, не давали ему тратить ни на грош больше, чем было абсолютно необходимо. Он решил объединить усилия со своей овдовевшей сестрой, которая умела экономить, как это умеют только во Франции, и питалась одной загодя запасенной картошкой и вином.

— Ну вот! — сказала Софья Шираку. — Из-за вас я потеряла жильца.

И наполовину в шутку, наполовину всерьез Софья утверждала, что Карлье отказался от комнаты потому, что не смог вынести детского тщеславия Ширака. В квартире то и дело звучали саркастические замечания.

Утром накануне Рождества Ширак встал поздно — в этот день газеты не выходили. Париж находился в каком-то оцепенении. Около одиннадцати Ширак подошел к дверям кухни.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал он, и тон его произвел впечатление на Софью.

— Заходите, — ответила она.

Ширак вошел в кухню и с таинственным видом закрыл дверь.

— Мы должны отпраздновать Рождество, — сказал он. — Вдвоем.

— Отпраздновать? — повторила Софья. — Что за мысль! Как я могу бросить хозяйство?

Она отказалась бы сразу, а не стала бы говорить о возможных препятствиях, если бы предложение Ширака не достигло самой глубины ее сердца и не пробудило бы желаний и воспоминаний, на которых густым слоем лежала пыль времени.

— Пустое! — пылко отозвался Ширак. — Ведь сегодня Рождество, а мне нужно с вами поговорить. Здесь поговорить негде. Я с вами по-настоящему не разговаривал со времени вашей болезни. Мы пойдем обедать в ресторан.

Софья засмеялась:

— А где же пообедают мои жильцы?

— Вы подадите им обед чуть раньше. После этого мы сразу выйдем и вернемся так, чтобы вы успели приготовить ужин. Все очень просто.

Софья покачала головой.

— Вы с ума сошли, — раздраженно сказала она.

— Мне необходимо сделать вам одно предложение, — хмуро продолжал Ширак. — Понимаете? — Я хочу, чтобы вы со мной сегодня пообедали. Я требую этого, и не смейте отказываться.